Прощание с кошмаром
Шрифт:
— Иди к себе, — повторил Белогуров. — Ложись, еще очень рано. Я скоро.
Лекс состроила капризную гримасу и шмыгнула за дверь.
— Ну, ты наконец объяснишь мне вразумительно, что произошло? — Белогуров круто обернулся к Егору. — Идем в кабинет. А ты… — Он кивнул Чучельнику…
Создание с порога ванной смотрело на него. Отрешенное внимание к чему-то внутри себя — такое выражение Белогуров уже не раз наблюдал на лице этого недоумка. Но в этих пустых зрачках сейчас было и что-то иное, что-то, не очень-то понравившееся Белогурову. Он пересилил себя и снова кивнул Женьке. Он уже почти стыдился того, что поднял руку на это существо. Это, наконец, просто недостойно — вот так погано и грубо вести себя в своем собственном доме, при Лекс, уподобляясь…
— А ты иди умойся, — сказал Белогуров строго, — прими душ. Там в аптечке найдешь пластырь. Заклеишь ссадину. Только сначала прижжешь
С Чучельником надо было разговаривать именно так. Как с ребенком — строго и внятно, разжевывая то, что он должен будет сделать, до мельчайших деталей. Поначалу такая утомительная манера общения несказанно раздражала Белогурова. А потом он привык, ибо только после того, как Женька-Чучельник получал точные инструкции, как ему следует поступить, он делал все правильно, точно робот, на автомате. И действительно старался — этого качества у него нельзя было отнять.
— Мне не больно, — ответил Чучельник. — И если это так надо, я пойду в душ.
Белогуров смотрел, как он бесшумно скрылся за дверью ванной. Животное без мозгов, рептилия… Создание… Однако сколько у этого двадцатишестилетнего Женьки Дивиторского, обиженного природой, прозвищ в этом доме… Чучельник. Так они зовут его даже в глаза, даже Лекс иногда, хотя ей в некотором смысле и невдомек… Но только он, Белогуров, иногда зовет этого парня про себя и более претенциозно — «брат Нарцисса». Не слабо, да? Но что поделаешь, Женька действительно брат настоящего Нарцисса, не пропускающего ни одной гладкой полированной или зеркальной поверхности — уличной ли витрины, окна ли припаркованной машины, пластмассового рекламного щита, крышки стола, чтобы не полюбоваться украдкой на свое обожаемое отражение…
Дивиторский-старший, Егор, — истинный Нарцисс. Клинический случай, так сказать… И сам знает за собой эту маленькую причуду, а его братец-кретин… Странно все же, подумал Белогуров, шагая в шестом часу утра по коридору в свой рабочий кабинет, что имение с Нарциссом и его тронутым братцем три года назад так причудливо повязала его судьба-авантюристка…
С братьями Дивиторскими Белогуров познакомился в городе Сочи. То лето для него было поистине жарким, дел в недавно открывшейся галерее было столько, что лишь успевай поворачиваться. Белогуров делал все сам — никто тогда не помогал ему; обивал пороги в префектуре, следил за рабочими, командовал дизайнером, утрясал недоразумения с вневедомственной охраной. Собрание картин его деда было давно уже занесено в особый список музейных ценностей, и любое помещение, где оно находилось, предписывалось сдавать на охрану, ставя «на пульт» в отделении милиции. (Впоследствии, когда год назад в Гранатовом переулке они начали эти работы в подвале, сколько крови и нервов попортил Белогуров, чтобы добиться в местном УВД разрешения сдавать на охрану не здание магазина, а свою новую квартиру на Ново-Басманной улице. Он объяснил тогда милицейскому начальству, что хранит картины именно в квартире, опасаясь кражи из галереи. Но боялся он уже тогда не краж, а самой милиции. Не хватало только, чтобы когда-нибудь, когда Чучельник и его братец Нарцисс заняты в подвале, где-нибудь в демонстрационном зале по ошибке сработала бы сигнализация и в дом ввалился патрульный наряд!)
И вот в том августе, совершенно измотавшись, Белогуров решил устроить себе передышку на недельку. Ехать куда-то за границу он не успевал — припозднился с визами, а тащиться в какую-нибудь задрипанную Анталию или далекие Эмираты — глотать там пыль выжженных солнцем пустынь — его не тянуло. И он решил махнуть с понедельника до понедельника в старые добрые Сочи, куда еще в детстве не раз возила его мать.
Белогуров поселился в новой, недавно отстроенной «Редиссон-Лазурной» и в первый же день увидел в летнем баре на пляже Егора Дивиторского. Такого парня просто нельзя было не заметить: когда он шел по пляжу, ему смотрели вслед и девицы, и сорокалетние дамы, и старухи, и старики… Больно хорош он был, даже чересчур хорош для города Сочи. Был он с женщиной лет на пятнадцать старше себя — судя по количеству золота на пальцах и в ушах, преуспевающей провинциальной «мадам» из «новых», которая после третьего коктейля, где было две трети водки, одна треть льда и капелька грейпфрутового сока, громко твердила ему на весь бар, что в нем есть что-то «от Тимоти Далтона — мистера Рочестера». Аллегория была не слишком удачная, однако Егор Дивиторский был и вправду очень видным парнем: высоким, атлетически сложенным, стройным, холеным, самоуверенным, воспитанным, насмешливым и настойчиво-небрежно-пылким со своей переспелой подпившей дамочкой.
Окунувшись и немного позагорав, они ушли к себе в номер, а потом появились,
Нет, альфонсом на час он не был. Но среди смятых в экстазе простыней гостиничной кровати, среди поломанных роз, примятой травы, влажного песка он, как никто другой, умел внушить осчастливленной под самую завязку женщине, уже переступившей порог осени своей жизни, что за такие вот упоительные минуты с таким вот мужчиной, как он, надо щедро, очень щедро расплачиваться. И те, кто приехал в Сочи крутануть жизнь в последний раз, встряхнуться, забыться, завести знойный курортный романчик и у кого были деньги на все эти тридцать три удовольствия, платили ему, точнее, содержали его на всем готовом, лишь бы только он оставался рядом, не уходил, не изменял, подлец такой, красавчик и победитель, долгожданный двухметровый принц и неутомимый трахальщик до сладких обмороков и сердечных трепыханий среди новехоньких перин и подушек из мягчайшего финского пуха.
Жизнь капризной и ветреной женской содержанки, однако, Егор вел не всегда — только в летние «каникулы» во время отпуска. Однажды, когда они с братом уже жили в доме в Гранатовом переулке, он как-то вечером напился с Белогуровым на пару до положения риз и единственный раз в своей жизни разоткровенничался о своем прошлом.
Он и его брат Женька, оказывается, были из семьи цирковых артистов. О матери своей Егор сказал только, что она одно время была в кордебалете, потом работала ассистенткой у кого-то из Кио, а потом ездила по всей стране в шапито с сольным акробатическим номером. Об отце своем он вообще не упоминал. Зато много говорил об отчиме — родном отце Женьки, который женился на матери Егора, когда тому было шесть лет, и усыновил его. Дивиторский была ею фамилия (фамилии отца своего Егор, кажется, даже не знал), и он был младшим в известной династии цирковых дрессировщиков. «Потом он умер, батька мой приемный», — печально сообщил Егор. А Белогуров ехидно подумал: «Вот сейчас он добавит, что его сожрали львы прямо на арене». Но отчим Егора, оказывается, умер более банально: нетрезвый переходил Сибирский тракт, когда они гастролировали с цирком в Бийске, и его сшиб самосвал. Но это случилось, когда Егору было уже девятнадцать, а до этого они жили дружной семьей — трое мужиков: отчим и они с Женькой. «Мать нас бросила, — равнодушно сказал Дивиторский. — Когда поняла, что с Женькой не все ладно и он у нее на руках повиснет инвалидом, — сразу и слиняла. Кого-то себе нашла, в Киеве живет. Иногда пишет — редко».
С одиннадцати лет Егор уже сам выступал на арене. Его брали «мальчиком» в номера силовых гимнастов и жонглеров-эксцентриков. Он не боялся высоты, был силен и ловок не по летам, и мир подкупольных трапеций, лестниц, натянутых канатов, мир головокружительных сальто-мортале над затаившим дыхание зрительным залом под рокот барабанной дроби влек его к себе непреодолимо. «Цирком я даже во сне тогда бредил», — признался он Белогурову.
Он поступил «легко», как не преминул тут же похвастаться, в цирковое училище, учился там очень успешно и одновременно уже выступал в номере воздушных гимнастов. Получил отсрочку от армии — за него хлопотали в Управлении Госцирка, мечтал уже о своем собственном сольном номере. Но тут внезапно произошла трагедия с отчимом, и Егору пришлось думать, что теперь ему делать с братом-сиротой.
«А чем болен-то Женька у вас? — тогда пьяно поинтересовался Белогуров. — На олигофрена вроде не похож. Красивый такой малый, кудрявый, только заторможенный какой-то…»
С Женькой, как рассказывал Егор, с самого детства было что-то не так. Сначала и внимания не обращали — пацан как пацан, говорить только поздно начал. Но в семь лет, играя с цирковой обезьянкой («Коверные дети — так всю эту сопливую мелкоту в цирке зовут, — рассказывал Егор, — вечно за кулисами у клеток с животными ошиваются. Едва с горшка спрыгнут, уже кто родителям помогает, а кто так…»), он выколол ей глаза.