Прощай генерал… прости!
Шрифт:
Геннадий действовал, находясь в состоянии полной прострации. Он первым и добрался до Катерины, и сам же стал ее вытаскивать, стараясь не причинить новой боли. Она была в сознании. Что-то надрывно пыталась говорить ему, а он ничего не слышал, только повторяя одну и ту же фразу: «Это я вас убил… я во всем виноват… моя «пушка»… Но это он… он хотел…»
Он уже не видел, как вынимали из свернутой набок кабины пилотов, которые, кажется, были живы, но пострадали здорово… Как еще позже с помощью домкратов приподняли двигатель вертолета и вытащили из-под него еще дышащего губернатора… Как потом его спешно отправили на эмчеэсовском вертолете в госпиталь. А в другую машину, которая летела в Шушенское, стали грузить раненых и контуженных при падении, оказывая им первую
И все это время Геннадий, будто боясь остановиться и что-то забыть, говорил и говорил Кате. До тех пор, пока врач ему не сказал, что она без сознания, Зря старается… А он вовсе не старался, и уж тем более оправдать себя.
Когда все жертвы были увезены, собралось все начальство, стали выяснять причины трагедии, поскольку, как оказалось, никто так толком ничего и не понял. Пришли к выводу, что могла неожиданно испортиться погода, здесь такое случается сплошь и рядом.
Потом кто-то вспомнил, что в момент падения машины слышал какой-то гром, похожий на взрыв. Предположили, что где-то поблизости могла сорваться лавина. А в общем, оставили все как есть, до прилета сюда специальной комиссии, которая и станет разбираться в причинах и следствиях…
Но только один человек знал правду. Или двое, если Катя все-таки слышала, о чем он ей говорил. А может быть, и трое. Но третьего, бурята Мишу, Геннадий, как ни искал, не нашел. Тот снова исчез бесследно. Точно так же, как не знал он, успел ли тот произвести свой убийственный взрыв, или его сбросила в пропасть туча снега после выстрела «пушки». Впрочем, для Геннадия Нестерова последнее обстоятельство теперь не имело ровно никакого значения…
Через два или три дня, находясь все еще в состоянии, близком к помешательству, он с первым же попутным вертолетом, которые теперь зачастили на базу, то привозя, то увозя членов разных «высоких» комиссий — и из правительственных, и из авиационных ведомств, отправился в краевой центр. Не в больницу к Кате, туда его не пустили, она находилась теперь в коме, и исход никому еще не был ясен, но ему намекнули, что положение неутешительное. И тогда он решил покаяться перед сестрой Кати, Людмилой.
Он попытался ей все рассказать — от начала и до конца, но вдруг понял, что никому его покаяние не нужно. А судить его может лишь сама Катя, если захочет это сделать. Если Бог разрешит… Так и вернулся он на базу — а куда ж было еще деваться? — непонятым и непрощеным. А какого прощения и от кого он, собственно, добивался?
Его, кстати, никто не трогал, даже и близко не подозревал. При чем здесь какая-то «пушка»? Но получалось так, что вместе с невольным страхом постепенно исчезало и чувство вины. Почему — он этого понять не мог. Возможно, потому, что неожиданно обнаружил у себя в закутке, среди нескольких книжек, которые иногда почитывал на сон грядущий, несколько цветных фотографий. Конечно, их специально оставил тот Миша, это сомнения не вызывало. Когда Геннадий увидел их в первый раз, его охватила такая ярость, что он готов был в прах разнести ни в чем не виноватый вагончик…
Что было на них изображено? А что может запечатлеть мерзавец? Ну, конечно, подсмотреть в щелку, как человек, похожий на бывшего губернатора, — лицо-то не очень разборчиво, а голые мужики сзади почти все одинаковые, — трахает в широком кожаном кресле такую же голую бабу. С искаженным от страсти лицом… Кати…
— Знаешь, как такой монтаж делается? — спокойно спросил впавшего в ступор Геннадия. — Элементарно, старик. Дай мне пяток фотографий людей, которых ты знаешь, и я тебе такую картинку сварганю, ни одна экспертиза не разберется…
— Это я понял… Потом. Но момент был очень тяжелый… Пока не появилась мысль сюда спуститься, с дедом этим местным поговорить… Знаешь, просто душу отпустило… Я ее все равно теперь вылечу.
— А фотики эти, говорю без всякой задней мысли, можешь отдать мне, мы в Москве проведем все-таки экспертизу — для полного твоего спокойствия. Если хочешь. Ты ж ведь их сохранил зачем-то?
— А это, честно скажу, на тот случай, если Мишу того встречу. Вдруг эта падла жива осталась?
— Жива, —
— А кто у нас про него не слыхал? Но тогда… Слушай! — вдруг вскинулся Геннадий. — Тогда я, кажется, тоже кое-что понимаю…
— Ну вот, наконец. Значит, давай собирайся, потопали наверх, а потом, я думаю, нам с тобой надо будет туда, в центр, выбраться.
— Какая сука!.. — словно в забытьи, пробормотал ошарашенный Геннадий. — А я-то — полный…
— Увы… — Филипп развел руками.
4
Агеев позвонил Турецкому под вечер, сообщив Александру Борисовичу, что фигуранта он нашел, долгую беседу с ним записал на магнитофон, поскольку устраивать формальный допрос не счел удобным. Но тот в конце записи продиктовал, что просит считать свою исповедь как бы явкой с повинной, понимая всю тяжесть совершенного им преступления, за что и готов нести любое наказание. Ну и просит только учесть, что действия его, приведшие к трагическому исходу, были непреднамеренными. А теперь они собираются подняться на базу, откуда Филипп и готов возвратиться в город. Геннадий обещает прилететь следом, он хочет закончить на базе все свои дела, сдать технику, уволиться, чтобы не подводить товарищей, ну а затем, как уже договорились.
Турецкий дал «добро». Просил только Филю посмотреть там все, чтобы вдруг не возникло снова каких-то непредвиденных «случайностей».
Сам Александр Борисович второй день изображал инкогнито. Не звонил в прокуратуру, не появлялся там, не беспокоил Серова. А тот и сам будто в рот воды набрал. Точно так же, словно в ожидании первых шагов Турецкого, затаился и адвокат Белкин. Или, может быть, он ждал извинений? А не жирно?
Только одно очень важное дело он сделал — позвонил в Москву, Константину Дмитриевичу Меркулову. И подробно рассказал о событиях последних дней. Костя подумал и сказал, что все пока сделано правильно, не надо торопить события. А вот он сам свяжется с Фадеевым, прокурором Федеральной окружной прокуратуры, и обсудит с ним некоторые аспекты открывшейся перспективы. Сказав этак замысловато, Меркулов добавил, что не далее как вчера имел продолжительный разговор с министром внутренних дел, касательно весьма неприятных данных о росте преступлений в среде правоохранительных органов. Пришли к некоторым общим выводам, о которых Александр Борисович скоро узнает от Фадеева, так будет правильно со всех точек зрения. И информация Александра Борисовича в таком случае упадет на хорошо, надо полагать, подготовленную почву.
— Не темни, Костя, — Турецкий недовольно фыркнул. — Ну чего ты в самом деле? Решили, что пора взяться за своих, наконец? Так этих ментовских оборотней… особенно среди гаишников…
— Не обижай милицию, — обрезал его Меркулов. — Кто мне только что про вашего Серова докладывал? А насчет оборотней… Так они практически во всех структурах уже давно обосновались и чувствуют себя в полном достатке… Кто знает, может быть, когда-нибудь даже операцию по тотальной очистке наших рядов от всякой мерзости и сволочи, с твоей легкой руки, так и назовем — «Оборотни».
— А это не я придумал, газеты читать надо, Костя. Вспомни, три года еще назад, гаишник-лейтенант из Тамбова, что ли? Или из Саратова? Останавливал на трассах машины, убивал водителей, а грузы продавал. И компания у него была подходящая — все, как один, из «правоохранителей». Так что термин еще от них пошел.
— Ну, положим, и не от них, а из мифологии, из народных поверий. Но это, Саня, уже из области отвлеченных препирательств. Послушай, кажется, там этот Чистяков, да? Ах нет, Гостюхин! Ну, глава Главного управления, приличный мужик? Я думаю, нам удастся сделать таким образом, чтобы и он завтра получил отмашку от своего министра. Как раз в плане нашего недавнего разговора. Но ты там, как я понимаю, пройдешь в качестве свидетеля. А главная твоя задача — еще не забыл? А то я чувствую, что вы там какие-то детективы разыгрываете, а расследование топчется.