Прощай, Грушовка!
Шрифт:
Пока Витя говорил, мама смотрела на него глазами, полными удивления и страха, точно видела его впервые.
— Вы же еще дети. Вам ли заниматься этим?
Витя ничего не ответил, будто не слышал.
Некоторое время в комнате стояла напряженная тишина. Нарушил ее отец.
— Не ругай его, мать. — Голос отца тихий, рассудительный. — Они же не для себя… А что дети они… Дети порой могут сделать очень много. На них же никто не подумает…
Мама вынула из шкафа старую наволочку, завернула туфли и сказала, ни к кому не обращаясь:
— Пойду
И пошла, опустив плечи, точно на них взвалили непосильную ношу.
7
По домам стали ходить вербовщики. К нам они зашли под вечер, когда Витя только-только вернулся с работы, мыл черные от угольной пыли лицо и руки. Вербовщиков было двое. Они разложили по всему столу фотоснимки и наперебой стали говорить, какая прекрасная жизнь ожидает тех, кто поедет на работу в Германию.
Неожиданно для меня отец, кряхтя, слез с кровати, подошел к столу, начал разглядывать фотографии.
— А это что за дворец? — спросил он.
— О, это ферма. Здесь живут фермеры. И ваш сын или дочь будут жить здесь. Посмотрите, какие светлые, просторные комнаты, какие добрые, приветливые лица у хозяев.
Отец долго разглядывал эту фотографию, затем показал пальцем на другую.
— А это что, коровник?
— Коровник, коровник. Вот видите, на стене висят доильные аппараты, руками доить не нужно, машины доят. Только ходи да присматривай. Легкая работа. А какие лошади, какие орудия для обработки земли! Можно сказать, сами сеют и жнут.
Отец чмокал губами и с наивным видом спрашивал:
— Зачем же туда ехать, если машины там все делают сами?
— Ну, надо помочь хозяевам.
— Та-ак, хозяева, значит.
— О-о! Хозяева необыкновенные, — поддакивали вербовщики.
— Знаю, встречался, — соглашался отец.
Он разглядывал фотографии, о чем-то думал, словно взвешивая. Я ничего не понимала. Ну зачем он так поддакивает им?
— На любую из этих ферм можно поехать? — спросил отец.
— Ну, конечно.
— Адрес можно записать?
— Можно, можно, — обрадовались вербовщики и стали искать адреса в своих записных книжках.
Под фотографиями никаких подписей не было.
— Вот. Выбирайте любое место. Хотите — недалеко от Берлина, хотите — под Гамбургом, Дрезденом, Лейпцигом.
— А вы мне все эти адреса дадите? Не обманете? — с азартом говорил отец.
— Что вы? За кого вы нас принимаете? Мы люди долга. Потом благодарить будете.
— Ладно, согласен. Уговорили. Я сам туда поеду, — сказал отец и стал кашлять. Он весь сотрясался от удушливого приступа. Мы к этому привыкли, потому что всю жизнь, сколько я себя помню, отец так кашлял.
Вербовщики глаза вытаращили.
— Ну что вы так смотрите? — спросил отец, когда приступ прошел.
— Вы больны? Чем?
— Разве не понимаете? Туберкулез у меня. Открытая форма. Все равно помирать,
Нужно было видеть, как вербовщики моментально собрали свои фотографии, запихнули их в папки и со словами: «Мы зайдем в другой раз» — выскочили из комнаты.
Отец смотрел в окно, пока они не вышли из дома. Потом улегся на свою кровать и сказал:
— Вот так с ними разговаривать нужно. Теперь они наш дом будут да-алеко обходить.
— Почему? — не поняла я.
— Хм, почему? Заразу побоятся завезти. У меня же туберкулез. — Он подмигнул нам. — Открытая форма. Не стану же я им говорить, что еще в ту войну прострелили мне легкое. С той поры я так кашляю. Только кашель мой совсем не заразный.
Крапивы под забором росло много. Высокая, жгучая, с длинным, твердым стволом. Я рвала молодые лапки и удивлялась: почему никто не догадался сушить ее на зиму, как это делали мы?
Подошла Зинка.
— У вас что, поросенок есть?
— Нет.
— Так зачем же ты крапиву рвешь?
— Маме нужно.
— Ага, понимаю, ноги твоему отцу лечить.
Зинка постояла, поглаживая пальцами складки на платье, и сказала, растягивая слова:
— На пруд сходить, что ли? — И вдруг, тряхнув головой, заговорила быстро-быстро: — Я была на пруду, там столько крапивы, молодой, зеленой, рви сколько хочешь. Побежали. Я тебе помогу.
Не успела я опомниться, как Зинка схватила мою кошелку и побежала. Я за ней. Пруд начинался сразу за поселком. Раньше здесь был карьер, где брали глину для стройки. На глубине его обнаружили родник. Постепенно карьер стал наполняться родниковой и дождевой водой. Вот так и образовался пруд, на радость детям.
Зинка уже сидела на траве, когда я подбежала к ней.
— Отдохнем немного и будем рвать крапиву. Вон ее сколько у берега!
Я присела возле Зинки, чтобы немного отдышаться.
Обычно к концу лета наш пруд пересыхал. А этим летом часто шли дожди, и пруд наполнился до краев. На берегу, неподалеку от нас, на зеленой травке сидели девчата. Было жарко, но никто не купался.
— Ты когда-нибудь играешь на своей скрипке? — вдруг спросила Зинка.
— Нет.
— Почему?
Я поглядела на нее и ничего не ответила. Зачем спрашивает? Разве и так не ясно, что не до музыки сейчас.
— А я играла бы, если б умела.
У самого берега, в маленьких кустиках, я заметила зеленую жабу. Она тяжело дышала, задрав вверх широкую пасть. Вдруг жаба замерла. Над ней закружился маленький мотылек. Покружился и сел на веточку. Жаба открыла пасть и длинным языком в одно мгновение слизала с веточки мотылька. Проглотила и опять тяжело задышала — перетрудилась. Потом, испугавшись чего-то, нырнула в воду.
Я засмотрелась на жабу и не заметила, как мимо нас прошел немец, офицер. Он подошел к девчатам, сидящим неподалеку, вынул пачку сигарет, протянул им: