Прощай, Грушовка!
Шрифт:
Дверь распахивается, на пороге стоит Витя.
— Ты еще здесь? Пошли домой.
— Витя, — прошу я его по дороге, — возьмите меня с собой.
— Куда?
— Ну… — Мне боязно говорить, но сказать надо. — Ну… когда пойдете за приемником.
Витя хмурится, недоволен, что я подслушала разговор, ведь подслушивать нехорошо. Но я ведь нечаянно все слышала, дверь сама приоткрылась, когда я играла с Олей.
— Не могу. Я не один. Когда один пойду, возьму.
Некоторое время идем молча. Потом Витя говорит;
— Маме ни слова. Это твое главное задание.
Я рада: Витя не сердится на
— А ты мне хоть расскажешь, как там у вас будет?
— Когда все сделаем, расскажу.
Под утро ударил легкий морозец. Снизу разрисовал стекла причудливым узором. Подняться выше сил не хватило. Однако земля замерзла, и тонким, прозрачным, хрупким льдом затянуло небольшие лужицы. Я ступала по этим лужицам, и лед с сухим треском ломался под ногами.
Прошла неделя. Каждый день падал снег. Медленно, точно большие белые мухи, опускались на землю снежинки, то внезапно поднималась метель. Руины, покрытые белым снегом, походили на чудовищ, одетых в белые саваны.
Сегодня я увидела Витино лицо, его веселые глаза и догадалась, что у него радость. Он не удержался, заговорил первым:
— Ну, ребята, ну, молодцы! Из-под самого носа у фашистов стянули приемник! Какой нам нужен, на батарейках. Свистнули из вагона и тут же зарыли в снег. Потом поехали за ним на детских санках. Дурачились всю дорогу, валялись в снегу. Дурачась, незаметно сунули приемник в мешок и поставили на санки. Толя сел на мешок с приемником, а мы со Славиком и еще с одним парнем везли санки. Толя нас погонял. Подъезжаем к поселку — слышим голоса сзади. Оглянулись и обмерли от страха. Антон Соловьев со своим приятелем, тоже полицаем, идут откуда-то. Что делать? Куда прятаться? Бежать наутек — догонят. Обязательно спросят, почему мы убегаем, и, конечно, проверят, что у нас в мешке. Тогда мы принялись дурачиться еще больше и в то же время стали прислушиваться, о чем Соловьев рассказывает своему напарнику: «… Немцы нас послали вперед. Сделали из нас заслон для себя, понимаешь? А тут партизанский пулеметчик строчит, головы поднять не дает. Отошли они, ракету дали, знак пулеметчику. А у него, видно, патроны кончились. И он подорвал себя гранатой. Подходим, глядим — девушка…» Поравнявшись с нами, Соловьев обрывает рассказ.
«Эй вы, гаврики! Что везете?» — «Катаемся, вот трон себе соорудили, — ответил Толя. — Хотите на троне посидеть — прокатим!» — «Не до катания!..» И полицаи пошли дальше. Видно, Соловьев был взбудоражен, ему не до нас было.
Я внимательно слушала Витин рассказ. Но больше всего меня поразил подвиг девушки-пулеметчицы.
Ранним утром, еще до работы, Витя бежал к Полозовым, заходил к ним и после работы. Они вместе слушали Москву. Теперь мы знали, что происходит на фронте, Витя приносил домой исписанные от руки листовки.
10
Все чаще Витя посылал меня на рынок.
— Сбегай, Таня, может, бумаги купишь, хотя бы один лист. А если повезет, и целую тетрадь принесешь.
Я тут же отозвалась на его просьбу, оделась и вышла из дому. В моем кармане лежало пять марок. Я могла истратить их только на бумагу.
Рынок находился рядом с товарной станцией, небольшая площадь, огороженная
Народу собиралось там много. Покупалось и продавалось все: карбидные лампы, горевшие белым пламенем, сахарин, хлеб, галеты. Самый большой спрос был на мыло — в кусках и жидкое, зеленое. Торговали керосином, бензином, самодельными зажигалками и всяким барахлом.
Рынок был оживленный. Люди ходили из одного конца в другой, громко предлагая свои товары. Покупатели тоже не стояли на месте, сновали по всему рынку. Я, как и все, ходила в этой толчее, искала глазами бумагу, время от времени выкрикивая:
— Тетрадей нет? У кого есть тетради?
Я уже приметила завсегдатаев рынка. Когда бы ни пришла, они уже здесь. Я заметила, что не все ходят в толкучке, некоторые, наоборот, стоят на одном месте у забора или у стены, а товар разложен возле ног. Пожилая женщина с интеллигентным лицом обычно стояла возле забора, в руках она держала сделанные из лоскутов маленькие мячики на длинной тонкой резинке. Намотав конец резинки на палец, она стучала ладонью по мячику. Мячик прыгал на резинке то вниз, то вверх. Дети приходили в восторг и просили:
— Мама, купи мячик.
Женщина приметила меня и однажды спросила:
— Разве в школе вам не дают тетрадей?
— Дают, только мало, мне не хватает, — ответила я, хотя толком сама не знала, дают в школе тетради или не дают.
— Стараешься, — сказала женщина. В ее голосе послышался упрек.
Я ничего не ответила, отошла и старалась больше не попадаться ей на глаза.
— Давайте погадаю, всю правду скажу, что было, что есть, что будет, — услышала я издалека, почти на другом конце рынка.
Я направилась туда. Возле цыганки остановилась женщина.
— На червового или на крестового?
— На червового.
— Позолоти ручку.
Женщина достала из кармана кофты немецкую марку и положила ей на карты. Цыганка спрятала деньги в глубокий карман своей широкой, длинной юбки, раскинула карты и говорила не умолкая:
— Разлука тебе падает. Ждешь ты встречи с червовым королем. Тяжело ему без тебя, а тебе без него. Гляди, я не обманываю. — И она тыкала пальцем в карты. — Радость тебя ожидает — встреча после длинной тяжелой дороги.
Слушая цыганку, женщина кивала головой, потом отходила с просветленным лицом. Значит, ожидает встреча. Можно надеяться.
Подошла другая женщина. Цыганка сказала то же самое и ей. Потом она увидела меня, догадалась, что я все слышала, и крикнула:
— Ну-ка пошла отсюда прочь!
11
Сегодня последний день года. До войны, сколько я себя помню, у нас всегда в этот день ставили елку. Отец приносил ее с рынка, и комната наполнялась запахом леса. Мы с Витей украшали елку, вешали на нее игрушки, сделанные из бумаги, из шишек, разрисованных красками. Вешали на елку цветные фонарики. Мама обычно хлопотала на кухне, пекла вкусные пироги, кексы, таких я ни у кого не ела. Потом мы садились за праздничный стол, выключали свет и зажигали фонарики на елке. Было так хорошо! И все мы думали только об одном — какие радости принесет нам Новый год.