Прощай, Грушовка!
Шрифт:
— Мину подложили под ложу.
Никто ничего толком не знал. Потом пошли слухи, что все это немецкая провокация. И Кубэ в театр не приехал. И все фашисты были заранее предупреждены. И даже у входа, рядом с контролером, фашистская охрана следила, чтобы немцы не попали в театр.
В газете, которую принес Витя, было напечатано фото, сделанное во время взрыва.
— И они еще, собаки, лгут, будто мину подложили партизаны, а сами послали своего фотографа снять взрыв. Сами подложили, сами взорвали, сами сфотографировали. Вот собаки! Крокодиловы слезы проливают! — Отец
7
Утром к нам прибежал Нелин брат Леня. Он все время плакал и пытался что-то объяснить. Мы поняли только одно: Неле совсем худо и она умирает.
Я побежала к Неле. Бежала так быстро, как будто от этого зависела Нелина жизнь.
Нелина мама открыла мне дверь. Лицо ее опухло от слез, глаза красные.
— Нужен спирт, очень нужен спирт, — сказала она.
Я прошла в комнату. Нелина мама принялась лихорадочно выбрасывать из шкафа все, что удалось сохранить в течение двух лет войны.
— Где Неля? — спросила я.
— В больнице. Она вся обгорела. Нужен спирт.
Я смотрела на нее и ничего не могла понять. Почему Неля обгорела, если дом их цел и на кухне не видно никаких следов пожара?
— Она была в театре во время взрыва, — наконец сказала Нелина мама. — Теперь лежит в больнице. Я только что оттуда. Неля очень любит театр. И зачем она пошла на спектакль в такой злополучный день?
И опять Нелина мама заговорила о спирте:
— Сейчас ей очень нужен спирт, лечить ожоги.
Я прощаюсь с Нелиной мамой и бегу домой.
— Мама, Неля обгорела, она была в театре во время взрыва, — выпаливаю с порога. — Я должна пойти к ней в больницу. Отнести что-нибудь найдется? Ей очень нужен спирт.
Мама смотрит на меня, как на полоумную: откуда у нас спирт?
Она выходит на кухню и вскоре выносит что-то, завернутое в газету и сверху обмотанное куском материи.
— Отнеси ей болтушки. Только сейчас сварила. Пусть поест горяченького.
Через минуту я была на улице. Я помнила только об одном: идти как можно быстрее, чтобы не остыла болтушка. У женщины в белом халате я спросила, где лежат пострадавшие от взрыва в театре. Она показала рукой на второй этаж. Я поднялась по лестнице и вошла в палату. Огромная комната, вся заставленная кроватями. На кроватях лежали больные с забинтованными головами, руками, у многих ноги привязаны к веревке, свисающей с потолка. Одна женщина сидела на койке и держалась за живот. Другая перестилала свою постель, взбивая тюфяк, набитый соломой.
Больные голодными глазами уставились на мой узелок. Никто не мог сказать, где лежит Неля Ходунова. Тогда я сказала, что у нее ожоги. Мне показали койку в дальнем углу. Возле Нели сидела женщина и прикладывала к ее лицу кусочек марли, смоченный в какой-то жидкости. Женщина, видно, была из тех, кто уже начал выздоравливать. Как только я подошла, она отдала мне марлечку, а сама легла на свою койку.
Я держала в одной руке узелок, в другой марлечку и смотрела на Нелю. Руки и ноги у нее были забинтованы. Волосы
Она хотела улыбнуться мне и не смогла.
— Смажь, — попросила Неля.
Я помочила марлечку в вонючей жидкости и смазала ею Нелино лицо. Руки ее неподвижно вытянулись вдоль тела, она не могла шевельнуть ими.
— Будешь есть болтушку? — спросила я. — Она вкусная, салом заправленная. Я тебя покормлю.
Неля с трудом повернула голову, отказываясь от еды. Она была очень слаба.
— У тебя есть зеркальце? — вдруг спросила она.
Зеркальце лежало у меня в кармане. Я опустила руку, нащупала зеркальце, кругленькое, маленькое, и хотела уже вынуть его, как вдруг в голове у меня промелькнуло: «Что же будет с ней, когда она увидит свое лицо?»
— Наверное, дома оставила, — сказала я. — В следующий раз принесу.
Неля промолчала.
— Знаешь, — сказала она тихо, — я была почти в центре взрыва. Очнулась в подвале, там было темно. Сначала я не чувствовала боли, испугалась темноты. Потом увидела свет в окошке… Еще не совсем стемнело.
Я поползла и выбралась…
— Не рассказывай, — прервала я Нелю, — тебе тяжело.
— Все равно. Помажь, а то кожу стягивает.
Она полежала немножко, закрыв глаза, видно, устала, потом посмотрела на меня и спросила:
— Скажи, у меня страшное лицо?
— Что ты, Неля, — поспешно ответила я, — что ты! Обыкновенное, такое, как и было.
— А почему мне никто зеркала не дает?
— Наверно, нет ни у кого. Теперь фабрики не работают, купить нельзя. У кого были зеркала — побились. Знаешь, как они легко бьются! Раз — и нет. Одни осколки. Из них ведь не склеишь…
Я замолчала, мне показалось, что Неля уснула.
Женщина, лежавшая на койке рядом, махнула мне рукой.
— Ты иди, иди, девочка, — сказала она тихо, — пусть поспит. Сон для нее сейчас — самое лучшее.
Я поставила узелок с горшочком возле Нелиной койки и на цыпочках вышла из палаты.
На улице было пасмурно. Над городом низко плыли облака. Поднялся ветер. Пылью запорошило глаза. Я торопилась домой, чтобы не попасть под дождь. Но не успела. Первые крупные капли упали на землю, прибили пыль, потекли по моему лицу, смешиваясь со слезами.
8
— Витя дома? — Элик просовывает голову в дверь. Глаза блестят, улыбка до ушей.
— Нет, — отвечает отец. — Ты заходи. Посиди, подожди его.
Элик не вошел, а влетел, как на крыльях. Он сел на диван, но никак не мог усидеть на месте: то вскакивал, глядел в окно, то снова садился.
— У тебя какая-то радость? — спрашивает отец.
— Да.
— Не секрет?
— Секрет.
— Дело твое. — И отец опять принимается за свою работу — плетет лапти. Лозы надрала я несколько дней назад, отец распарил ее и теперь плетет лапти сразу из четырех лозин.
Элик вертится на диване, ему не терпится поделиться своей радостью. Наконец он не выдерживает: