Прощай, Грушовка!
Шрифт:
— А под какую музыку я буду танцевать?
— Ты, часом, не рехнулся? Танцевать ему вздумалось!
Как ни странно, отец нисколько не обиделся.
— Сегодня ночью партизаны убили Кубэ, Вильгельма Кубэ, наместника Гитлера в Белоруссии! Только что передали по радио, — торжественно сообщил он.
— Так и передали — партизаны? — удивилась мама.
— Ну, не совсем так. Сообщили: «Кубэ погиб от руки подлого убийцы», а в переводе на наш язык это означает: славные советские партизаны привели в исполнение
Мама опустилась в кресло.
— Значит, правда. Теперь сожгут поселок, а нас убьют, как заложников. Нужно же на ком-то злость свою выместить.
— Что ты выдумываешь! — возмутился отец. — Фашисты не такие дураки, чтобы жечь хорошие дома. Весь город в руинах. Думаешь, так легко строить?
— Не обязательно убивать людей в их собственной постели. Можно и на улице.
Отец подумал и согласился: от фашистов всего можно ожидать.
— Пойду-ка я сам посмотрю, что там делается.
Он вышел из дома на костылях.
Прошло около часа, прежде чем отец вернулся домой.
— Я же говорил, все это бабьи выдумки! Никакого оцепления нет, и поселка жечь никто не собирается.
Мы с мамой переглянулись, накинули пальто на плечи и побежали туда, где стояло оцепление.
Правда, там уже не было ни солдат, ни полицаев. Будто и не стояли они тут полчаса назад, наводя страх своими каменными лицами.
Новости самые невероятные и самые достоверные распространялись в нашем поселке мгновенно. Люди говорили о последних событиях:
— Мину подложили под кровать, на которой спал Кубэ…
— Тюрьма опустела. Всех политических вывозили из тюрьмы в грузовиках днем и ночью.
— В городе облавы.
Фашисты в трауре. На уцелевших домах, где находились учреждения оккупантов, приспущены флаги со свастикой. На них развеваются черные ленты.
И все же из поселка нас выселили. У магазина повесили объявление: «Оставить поселок в течение 24 часов».
Ничего не поделаешь. Если в течение двадцати четырех часов мы не уйдем из поселка, нас выгонят, даже взять с собой ничего не дадут. А могут и убить.
Искать квартиру пошла мама. А мы с бабушкой стали собирать узлы. Тяжело было расставаться с Грушовкой, где так много пережито за последние два года. И совсем по-иному, другими глазами, глазами подростка, раньше времени повзрослевшего, я посмотрела на наше жилище: стол, кровати ничем не прикрытые, на полу за два года краска облупилась. Давно нет ковриков, мама шила их когда-то из лоскутов. Пришлось коврики обменять на продукты в деревне…
В маленькую комнатушку нас пустил один латыш. Жил он в Северном переулке, недалеко от немецкого кладбища. Туда мы и перенесли свои пожитки.
13
Хозяин нашей новой
В соседней квартире тоже жила семья: хозяин с женой и двумя детьми. Их малыши, одинаково одетые, бегали во дворе, и я никак не могла понять, девочки они или мальчики. Янсон предложил мне продавать патефонные пластинки на рынке, по пяти марок за штуку.
— Мне будешь отдавать четыре марки, — сказал он.
Я обрадовалась. Витиного заработка нам не хватало, жили мы впроголодь.
И я стала бегать на рынок, носить свой товар.
Иной раз мне везло, и я приносила домой марку, а то и две. Случалось, доставала бумагу и тетради для листовок.
Однажды ко мне подошел молодой человек лет двадцати. Его вела под руку пожилая женщина. Мужчина, который продавал иголки для примусов, сказал им:
— У нее может быть.
— Девочка, у тебя есть пластинка Лещенко? — спросила женщина. — Она называется…
— «Туманно на душе», — подсказал молодой человек.
— Вам «Капризная» нужна? — поинтересовалась я. Обычно все спрашивали «Капризную». На обратной стороне пластинки была очень скучная песня «Туманно на душе».
— Нет, «Туманно на душе», — повторил молодой человек. — Если есть, продайте мне.
Я покопалась в своей сумочке и обрадовалась, найдя пластинку. Я подумала: если пластинка ему так нужна, он может заплатить за нее побольше.
— Вот, пожалуйста, есть.
— Дайте мне, — поспешно сказал мужчина, протягивая руки мимо пластинки.
И только сейчас я догадалась, что он… слепой.
Я дала ему пластинку в конверте с рисунком: мужчина во фраке играет на скрипке. Слепой осторожно прижал пластинку к груди.
— Мама, заплати. Сколько она стоит?
— Одну марку, — сказала я совсем неожиданно для себя.
— Нет, нет! Она стоит больше. Мама, заплати больше.
— Она стоит одну марку, — повторила я.
Женщина дала мне одну марку.
Они ушли. Мать взяла сына под руку. Он шел, высоко поднимая ноги, ступая осторожно, неуверенно, видно, еще не привык к слепоте. К груди он бережно прижимал мою пластинку.
Я долго смотрела им вслед.
Вдруг какой-то шум донесся с обоих концов рынка, отчаянный крик пролетел над головами людей:
— Облава!
На мгновение стало тихо, затем все кинулись к забору. Некоторые даже побросали свой товар. Люди цеплялись за шершавые доски забора. Одни легко перелезали через изгородь, другие просили: «Браток, помоги».
А по ту сторону забора стояли полицаи. Я протиснулась в узкую щель между досками. В этом месте полицаев не было. Забор почти упирался в сарай. Взрослому человеку пройти здесь было невозможно.