Прощай, Грушовка!
Шрифт:
На тротуаре я оглянулась. Машина шла медленно, точно боялась сбить меня. А может быть, я совсем здесь ни при чем. Дорога скользкая, песком не посыпают, поэтому машины ходят медленно.
По тротуару идти было хуже, чем по дороге. До войны тротуар был дощатый. Доски растащили на дрова, и я шла по обочине, покрытой снегом.
Я свернула с дороги и направилась к калитке. Машина тоже остановилась. Я не убегала от фрицев. Зачем я им? Я вошла во двор, где жила Неля. И фашисты последовали за мной.
Я поднялась на крыльцо,
Офицер, проверяющий документы, вышел. Потом он вернулся и приказал мне следовать за ним. И тут я снова подумала: «Наверное, немцам стало известно, что я не работаю». Если офицер с черепом на шапке говорит «ком», значит, дела твои хуже некуда, значит, тебя арестовали.
Мы вышли. Меня подвели к машине, стоявшей напротив калитки. Впереди, рядом с шофером, сел офицер. Меня посадили сзади, между двух солдат.
Сейчас меня повезут в тюрьму, а дома ничего не знают. Конечно, Неля пойдет к нам домой и предупредит о моем аресте. Я думала об этом, пока шофер заводил машину. И уже смирилась со своей участью, даже представила, как меня будут вешать на столбе у сквера.
Конечно, враги знают про меня все: и как я спасала раненых пленных, и как помогала Вите прятать оружие, и как мы с ним расклеивали листовки.
Офицер задал мне вопрос по-немецки.
— Где ты живешь? — повторил за ним переводчик.
Я молча смотрела на гестаповца. У меня даже в мыслях не было, что они поедут к нам домой. «Ага, — догадалась я, — они хотят сделать обыск, а потом повезут меня в тюрьму». Листовок дома нет, это я хорошо знала. Есть патроны. Мы их высыпали в тайник под печкой.
Наверное, я долго молчала. Офицер с раздражением обратился к переводчику, и тот, не долго думая, назвал шоферу адрес — Северный переулок, двадцать девять, — и стал объяснять, как туда проехать. Откуда они знают наш адрес?
Больше меня не спрашивали ни о чем. Вскоре машина свернула в Северный переулок. Наши все были дома. «Как назло», — скажет потом бабушка. У всех проверили документы и спросили у мамы, где вещи брата.
Около Вити поставили часового. Начали обыск. Перевернули все вверх дном в нашей комнате. Я боялась взглянуть на тайник — могут заметить. А еще я боялась посмотреть брату в лицо. Он же не знает, что сначала меня арестовали. Он только видит, как я привела фашистов в дом.
Теперь хотела, чтобы фашисты увели с собой меня, а не Витю. Пусть меня пытают, ничего им не скажу, буду молчать. Только бы Витю не трогали. Вот тогда ему станет ясно: я не предательница и не трусиха.
На пол вытряхнули корзину с грязным бельем. Выбросили все из шкафа, даже выломали полки и выбили дно, проверяли, нет ли тайника. Перелистали все книги, стоявшие на этажерке.
Мама прислонилась к стенке, белая как мел, по лицу у нее текли слезы. Отец хмурился. Бабушка лежала на кровати и тихонько постанывала.
Оставив нашу комнату в чудовищном беспорядке, гестаповцы увели брата. Во мне все похолодело, я не могла понять, что все-таки произошло. Почему арестовали Витю, а не меня? Я не хотела оставаться дома. Пусть и меня забирают. В тюрьму, на виселицу — все равно, лишь бы с Витей, только бы не остаться без него. Чувство вины жгло меня. Я выскочила во двор и подбежала к машине. Витю уже толкнули на заднее сиденье. Офицер поглядел на меня, как на пустое место. Машина рванулась вперед. А я осталась стоять на дороге.
Мне страшно было возвращаться в дом. Там голосила мама.
2
— Сиди дома и никуда ни шагу. Пойду, может, разузнаю что-нибудь про Витю. — Мама говорит, не глядя на меня.
Я опускаю голову и молчу. Кто его арестовал: СД или гестапо? Мы не очень разбираемся в этом. Что известно о нем фашистам? Дома ведь ничего не нашли, может, никаких доказательств у них нет. Может быть, здесь ошибка, все обойдется и его выпустят?
Я сажусь у окна. В руках у меня рваные чулки, надо починить их. Ниток нет. Нашла у мамы лоскут, из которого можно надергать ниток. И этими коротенькими нитками буду штопать. Неудобно, конечно, других ведь негде взять.
За окном идет снег. Я смотрю, как падает он на кусты. За кустами высокий забор. Улицы не видно.
Как теперь будем жить? Увели нашего кормильца Витю. Пластинок я больше не продаю. Янсон перестал давать мне их.
— А ты не думай, внученька, — слышу я бабушкин голос. — Не думай. Уж как будет.
Она совсем ослабела. Ночью ворочается с боку на бок и тихо стонет. Иногда днем бабушка засыпает ненадолго. И теперь я думала, что она спит. Но бабушка как будто знает, о чем я думаю, и успокаивает меня.
Я подхожу к ней, сажусь на краешек кровати, беру ее худенькую руку и перебираю пальцы. Руки шершавые, жилистые. Я смотрю на них и молчу. А бабушка тихо говорит:
— Забыл обо мне господь, не берет к себе. Да и не удивительно! У него места нет, сколько молодых прибрал!
Мне жалко бабушку, я не хочу, чтобы она так думала.