Прощай, Грушовка!
Шрифт:
— Ну зачем ты говоришь такое! Лучше расскажи что-нибудь.
— Нечего рассказывать…
Бабушка закрыла глаза, делает вид, будто спит, а может быть, и правда задремала.
Поздно уже, скоро комендантский час. Если мама не вернется до комендантского часа, значит, и ее арестовали. Я слышала от людей, что иногда сажают и тех, кто ходит около тюрьмы, или тех, кто приносит передачи. А вдруг правда арестовали маму? Что будет с нами без мамы и без Вити?..
К счастью, Янсон пока не вернулся из Риги. Если
Заскрипели ступеньки крыльца, звякнула дверная щеколда, и порог переступила мама. Молча вошла она в комнату, бросила на табуретку пальто и легла на диван. Я взяла пальто, повесила у двери и опять вернулась на свое место к столу. Раньше я почему-то не замечала, какая у нас мама старенькая: лицо худое, глаза ввалились, темные круги под ними и морщины возле губ. Некоторое время она лежала молча, отец подошел к ней, присел на край дивана.
— Ну, что? Узнала?
Мама тяжело вздохнула и закрыла глаза.
— Нет. Ничего не узнала. — Слабый голос едва слышен. — Такого нагляделась!.. Век бы не видеть. Мужчину вели в тюрьму после допроса. Он еле-еле переставлял ноги, прикрывая рукой выбитый глаз…
В комнате мертвая тишина. Дом без Вити будто совсем опустел.
Мама больше ничего не сказала, только долго и тяжко вздыхала.
Утром мама опять пошла к тюрьме в надежде увидеть брата, когда его поведут на допрос или с допроса. Она возвращалась домой и молчала. Значит, опять не удалось узнать. И мы не спрашивали у нее ни о чем.
У Янсона хорошее настроение, он приехал за вещами: решил вернуться в Ригу и уже больше не расставаться с сыном.
— Время, знаете, такое, нельзя мальчика оставлять без присмотра. Еще свяжется с дурной компанией. На бабушку не могу положиться, она уже старенькая.
— Да, за детьми нужен глаз да глаз, — соглашалась мама.
Янсон не заметил отсутствия Вити. У него свои заботы: как погрузить багаж, в целости и сохранности переправить в Ригу. Только в день отъезда он спросил:
— А Витя где? Может, помог бы мне погрузиться?
— На работе, — ответила я. Мамы не было дома. — Теперь он работает с утра до ночи, иногда даже и ночует на работе.
— Жалко. Ну, как-нибудь обойдусь.
Мы радовались отъезду Янсона, он навсегда покидал эти места. Останься он в Минске, неизвестно, как бы все обернулось. Мог бы и выгнать нас.
Теперь мы не знали, что творится на свете. К нам никто не заглядывал. И мы никуда не ходили.
Однажды мама не выдержала:
— Пойду к Полозовым, надо посоветоваться. — Потом подумала и сказала: — Сперва пойду мимо, погляжу, нет ли чего подозрительного. Если все спокойно, тогда потихоньку зайду к ним.
Вернулась она встревоженная, рассказывала:
— Прошла я через
Новость эту обсуждали вместе. Отец сказал:
— Наверно, пошли куда?
— Куда они с мальчишкой пойдут? — сомневалась мама. — Дуся всегда дома.
— У них родственники в Дзержинске, дядя Павел, — вспомнила я.
— Нас бы предупредили, — сказала мама.
— А если времени не было?
— Тогда могли и не предупредить.
— Может, мне сходить к их соседям? — спросила я.
— Еще чего? Вдруг их арестовали и устроили засаду у соседей? Я бы сама зашла, но побоялась.
— А может, к Элику сбегать? Он должен знать, если что-то стряслось.
Мама никуда меня не пустила.
Утром она снова отправилась в поход. Мне хотелось сходить к Неле. Когда меня арестовали у них, я только успела разглядеть ее лицо, все в шрамах, чужое, совсем не похожее на лицо Нели. Но мне запрещено выходить из дому.
За окном кружились снежинки и тихо, будто играя, опускались на голые, сухие от мороза ветви деревьев. Ветки на глазах становились нарядными. Я смотрела на деревья, на землю, покрытую легким белым ковром, и думала теперь о Полозовых. Толя со Славкой в лесу. Счастливые!
Из бывшей комнаты Янсона видна улица. Я иду в ту комнату. Теперь мы занимаем половину дома, две комнаты. Но это не радует нас, наоборот, наводит тоску. Без Вити мне стало совсем одиноко.
Северный переулок неширокий. Конец его, где мы живем, упирается в еврейское кладбище Там расстреливали людей.
В окно видны крыши приземистых домиков напротив. Маленькие частные домики засыпаны снегом, будто притиснуты к земле. Наш дом до войны тоже кому-то принадлежал. Хозяева успели выехать.
В переулке послышались топот и громкие голоса, пришли два солдата. На груди у каждого висит автомат. В любую минуту они готовы выпустить очередь из автомата.
В сторону кладбища пробежали два парня. И тут же послышалась стрельба. Тяжело топая сапогами, бежал полицай, за ним едва поспевали те двое солдат с автоматами. Это они сейчас стреляли.
Я упала на кровать. Слезы душили меня.
Распахнулась дверь, я вскочила с кровати и бросилась встречать маму. Вместо мамы на пороге стояла Лёдзя со свертком в руке.
Теперь Лёдзя живет далеко от нас, где-то на Комаровке нашла крохотную комнатку. Работает она в мастерской художником. Ей выдают тонкую ткань или глянцевую бумагу и краски в металлических тюбиках. Лёдзя делает абажуры, расписывает их красками, и за это ей платят марками. Иногда мама весь день проводила у Лёдзи, тоже шила абажуры для заработка.
И когда она возвращалась домой, в нашей комнате сильно пахло масляной краской.
— Портниха дома? — громко спросила Лёдзя. — Вот принесла платье перешить.