Прощай, Грушовка!
Шрифт:
По радио передают выступление Зинки. Она рассказывает о своей поездке в Германию. «Цветущие сады гармонируют там с белизной домов…»
Бабушка позвала меня из кухни:
— Танюша, где ты?
— Здесь, — ответила я машинально.
— Нарви крапивы, детка.
Я иду на кухню, беру драные перчатки, нож, миску.
Двор небольшой, с маленьким садом и огородом. Огород зарос сорняками. Зато у забора разрослась густая зеленая крапива.
Перчатки дырявые, и крапива обжигает пальцы, но я не обращаю на это внимания. Какой-то звук назойливо лезет мне в уши. Прислушиваюсь.
— Поехали.
Белые тучки плыли по небу, сливались, темнели на глазах. Отяжелев, они опускались все ниже. Казалось, вот-вот хлынет теплый, июньский дождь.
Где-то загромыхало. Гром бойко прокатился по небу, похваляясь своей силой. Послушал сам себя, поворчал, затихая, и вновь разразился раскатом-хохотом.
На землю упали первые крупные капли дождя.
Мама пошла за Витей. Отец, бабушка и я ждем их. Просто не верится, что Витя сейчас придет. Вальтер уже дважды обещал выпустить брата. И дважды мама возвращалась одна.
Мне хочется первой увидеть брата, и я выбегаю из дому.
Тепло. Дождь кончился, во дворе стояли лужи. Я скинула свои разбитые деревяшки, сбежала с крыльца и топаю босиком, подбежала к калитке, встала на цыпочки, посмотрела на улицу. Пусто. Высокие заборы, за ними притаились дома, только трубы торчат на крышах. Изредка торопливо, будто опасаясь, пройдет человек.
Витю я узнала сразу, хотя на нем был серый ватник с чужого плеча и шапка надвинута на глаза.
В квартире жарко. Мама натопила печь, согрела в чугунах воды. Вымытый и переодетый во все чистое, брат сидит на кровати.
Я не свожу с него глаз. Как он изменился! Лицо худое, голова остриженная, и глаза чужие, тоскливые. Голос стал сиплым. Говорит он мало и все оглядывается, будто не верит, что дома.
Мама смотрит на Витю и улыбается. У нее даже лицо помолодело.
— Слава богу, ты дома, — повторяет она уже в который раз. — Слава богу. Я уже не верила.
— Двадцать тысяч сделали свое дело… — говорит отец.
— Да перестань ты, — недовольно прерывает его мама.
Витя настораживается:
— Какие двадцать тысяч марок?
Пришлось рассказать ему все. Витя слушал, не перебивая, потом задумчиво сказал:
— А я думал, мне самому удалось выпутаться.
— Полозовых видел там? — спросила мама.
— С Афанасьевичем мы в одной камере сидели, вместе ели твои передачи. Потом нас перевели в камеру к уголовникам, сразу полегчало. Уголовников часто гоняют на расчистку
— Перевести к уголовникам вас было не так просто, — сказала мама. — Протоколы допросов заново переписали.
Мама рассказала Вите про Анюту. Витя, услышав ее имя, встрепенулся.
— Это связная нашего отряда. Только я ни разу ее не видел.
Мама постелила Вите в комнате Янсона. Я пришла к брату, присела на кровать.
— Ты сердишься на меня?
— За что?
— Ну… Я не находила слов. — Ты, наверное, думаешь, что тогда я привела немцев в дом. Они сами знали, куда ехать. Я им ничего не говорила.
И я рассказала Вите, как по дороге к Неле меня обогнала машина, потом остановилась, будто пропуская, потом медленно поехала сзади.
— Я зашла к Неле, меня там схватили. Проверили документы у троих, а забрали меня одну.
Я заплакала. Брат взял мою руку.
— Перестань… Говоришь, машина ехала сзади?
— Да.
— Значит, в машине сидел человек, который знал, что ты моя сестра.
— Но там же фрицы сидели. И переводчик. Меня посадили в машину позже.
— Значит, его выпустили из машины раньше.
— Уж не тот ли это человек, который нес тебе записку от Славки?
— Нет. Этот человек ни меня, ни тебя даже в лицо не видел и не знает. И его не высадили бы из машины. Он же был арестован. Там сидел тот, кто знает тебя, и ты его знаешь. Поэтому ему не хотелось попадаться тебе на глаза.
— Может, он работал с тобой?
— Иди спать, сестренка. Я сам разберусь. Спать.
Витя отвернулся. И когда он натягивал одеяло на плечи, я увидела его спину в черных кровавых подтеках.
— Ой, какая у тебя спина, Витя!
— Это на память. Чтобы навсегда запомнил, где был.
5
Вите необходимо было встретиться с Анютой. Но как найти, если никто, кроме Лёдзи, ее в глаза не видел.
Я долго не могла уснуть, ломая голову, как помочь Вите. Утром я пошла к театру искать художественную мастерскую, где работала Лёдзя.
Улицы были забиты огромными грузовиками с солдатами, вооруженными до зубов. По Главной улице громыхали танки. Какие-то мужчины, странно одетые, в шляпах с узенькими полями, в черных сюртуках, шли к театру. Вдруг я увидела Зинку, она торопилась. Зинка тоже увидела меня, взглянула на часы и остановилась.
— И ты тоже на конгресс? — спросила она, будто мы только вчера с ней виделись. А мы ведь расстались давно, с тех пор, как уехали из поселка.
Одета Зинка в новую отутюженную форму. На левой руке повязка с фашистским знаком.
— На какой конгресс? — удивилась я.
Зинка нахмурилась, потом снисходительно улыбнулась, отчеканила с чувством собственного превосходства:
— Ты даже не знаешь? Ну так запомни этот исторический день. — Она опять взглянула на часы. — Через пятнадцать минут начнет работать Всебелорусский конгресс. Будет провозглашена независимая Белоруссия…