Прощай, Грушовка!
Шрифт:
— Завалили колодец.
Я побежала на кухню со слабой надеждой: а вдруг в кране есть вода? Мама по-прежнему держала в руках пустые ведра.
Пламя уменьшилось, дом догорал.
В три часа ночи со всех сторон послышался гул. Вначале я подумала, летят самолеты. Но самолетов не было, а гул нарастал, приближался. Может, это танки. Витя сразу бы определил, что это. Но Вити нет, и неизвестно, жив ли он, слышит ли этот оглушительный грохот. Земля опять задрожала. Взрывной волной у нас выбило стекла.
Мама схватила с кровати матрац,
7
Утром прибежал Витя.
— Наши пришли! — закричал он еще со двора. — Наши! Танки в городе! А вы ничего не знаете. Эх, вы!
Сутки его не было дома, но мама не стала ругать Витю. Сын живой, пришли наши. Чего еще лучшего желать?
— Разведчикам-мотоциклистам я показал, куда побежали немцы, промчал с ними по Долгобродской и сказал, чтобы дальше ехали прямо на Могилевку. Мост через Свислочь на Советской взорван. На той стороне стоит наш подбитый танк. Айда туда.
— А мы пройдем? — спросила я, готовая бежать вместе с Витей.
— У оперного мост не взорван.
— Подожди минуточку, я галстук надену, цветов танкистам нарву.
Я выбежала из дома. У забора росли ромашки.
Мы побежали вверх по нашему Северному переулку через кладбище, где валялись разбитые немецкие зенитки, на Юбилейную площадь и дальше к мосту через Свислочь.
Черный дым пожарищ выползал из руин, застилая остовы давно сожженных домов.
От радости люди плакали и смеялись одновременно, обнимали и целовали друг друга, пели, танцевали.
Подбитый танк стоял возле обгоревшего, разрушенного бомбой дома. Снаряд попал в гусеницу.
Витя говорил мне:
— Он ворвался в город со стороны Московского шоссе.
А тут мост сожжен. Один танк свернул и проскочил, а в этот попали.
Отсюда, с Советской улицы, видно было, как горел Театр оперы и балета, который немцы превратили в конюшню, дымилось крыльцо Дома Красной Армии. Еще слышались взрывы в городе, а над головой в дымном воздухе летели самолеты. Наши самолеты. Кто-то углем написал на стене разрушенного здания: «Мы отстоим тебя, наш родной Минск!»
Вдруг я услышала треск. По улице мчалась машина, крытая черным брезентом. Только потом я догадалась, что это была фашистская машина и стреляли из нее. А в тот миг я ничего не успела понять, только увидела, как Витя споткнулся, почему-то остановился, виноватая улыбка тронула его губы, и его зашатало.
— Витя, что с тобой?
— Сейчас… пройдет… Сейчас…
Он сделал шаг, раскинул руки и упал лицом на землю.
Я еще ничего не понимала, наклонилась над ним, взяла за плечо и повернула, собираясь сказать ему: «Как же ты так споткнулся, Витенька, мой старший брат? Ты же не падал, ты крепко стоял на ногах».
Думала, я засмеюсь сейчас, и он засмеется вместе со мной…
И я поняла. Словно сто
Нет, я не только вспоминала, я заново переживала все тысяча сто дней фашистской оккупации Минска, бесконечно долгих, голодных, холодных дней и ночей и бесконечно тревожных. Поэтому, бывало, услышу за стеной смех своих сыновей и какое-то время не могу понять, почему они смеются. Разве можно? Ведь только что арестовали Витю.
Ночью опять, как тридцать лет назад, я просыпалась от гула самолетов и все ждала: вот-вот завоют, падая, бомбы…
Память… Она, как молния, высвечивала события, казалось, ушедшие безвозвратно. В то время, когда я жила ими, не думалось, что западут они в тайники души, притаятся и будут лежать там долгие годы, пока память не выхватит их оттуда.
… Морозный зимний день. Фашисты ведут меня, арестованную, к машине. Я бросаю последний, прощальный взгляд на улицу. Длинная, пустынная Грушовская, и только одинокая фигура подростка удаляется от нас. Он оглядывается, видит меня и прячется за дом.
Я гоню от себя воспоминания. Нет, не так было. Это мне теперь так представляется. И все же никак не могу отделаться от мысли, что было именно так. Ко мне возвращается то мгновенное ощущение: «Оглянулся. Увидел меня или нет? Может, знакомый?»
Мысль возникла и тут же исчезла. Я даже не успела ее осознать.
Она возникла подсознательно и пропала навсегда.
Нет, почти навсегда.
Так кто же это был?
Снова и снова сквозь годы я вглядываюсь, будто в сумрак, в прошлое.
Я уже не сомневаюсь: в машине вместе с фашистами сидел еще кто-то. Потому что, проверив мой аусвайс, убедившись, что я действительно сестра Вити, один фашист вышел за калитку, подошел к машине, подошел, чтобы выпустить того, кто там сидел. И сразу же вернулся в дом за мной.
Я перебираю в памяти имена моих друзей, знакомых. Стараюсь спокойно вспомнить всех. До единого.
Начало февраля сорок четвертого года…
Славка в лесу. Когда мы уехали из поселка, он уже был в партизанах. Он не мог знать, где мы живем. И записку, которая была поводом для ареста Вити, Славка прислал из леса. Об этом мы узнали потом. И в записке наш адрес не был назван.
Толи уже не было в живых. Тогда мы еще не знали, что он погиб в начале февраля. Теперь я знаю: его уже не было.
Володя тоже находился в лесу. Может, он пришел и его поймали? Но Володю не отпустили бы. К тому же Володя высокий, его за подростка не примешь. Скорее, за взрослого.
А тот, кто торопливо шел и оглянулся, был среднего роста, подросток.
Я не сказала фашистам нашего адреса. Они сами знали его. Кому еще был известен наш адрес? Кто был в это время в городе?
Только Элик. Значит, в машине сидел Элик?..
После того как привел к Полозовым фашистских приспешников, он оправдывался: «К нему в дом проникли провокаторы».