Прощай, Грушовка!
Шрифт:
Витя улыбнулся:
— Один из них — наш человек.
«Ну и денек! — думала я. — И горе принес, и радость, и смех, и слезы…»
Элик живет дома, Курт пристроил его в сапожную мастерскую — чинить солдатские сапоги. Там работает один старик. Элик ему помогает.
Он заходит к нам, но редко. Похоже, Витя не в ладах с Эликом. Однажды Элик сказал Вите:
— Курт видел, как Толик брал на складе батарейки для радиоприемника. Он предупредил: если увидит еще раз, то вынужден будет заявить.
— Что еще
— Курт сказал, чтоб в столярке больше не пели советских песен. Он тоже заявит.
— Почему он раньше об этом не заявлял? Может, потому, что и ты был с нами?
— Он боится. Солдаты услышат и на него же донесут, если он будет молчать. Одним словом, как хотите. Меня просили предупредить — я это сделал.
— Ты кто у него, личный секретарь или курьер?
Когда Элик ушел, я спросила у Вити:
— Зачем ты с ним так?
— Ты ничего не понимаешь. Все не так просто, как ты думаешь.
12
Холодный, сырой осенний ветер рванул форточку на окне, стекло зазвенело, и ржавые петли заскрипели. Я проснулась, откинула одеяло и подошла к окну. Покрепче закрыла форточку на крючок и взглянула на часы. Половина восьмого.
Витя должен был вернуться в шесть. Вчера вечером он ушел грузить уголь. На товарную опять прибыл состав. Никогда Витя не возвращался с ночной смены позже шести. А сегодня он не пришел вовремя.
Ветер бушевал за окном, гнал по улице мокрую листву. Заворочалась в постели мама.
— Который час, доченька?
— Уже восьмой.
Мама вскочила, посмотрела на Витину постель.
— Господи, что случилось?
Мама стала лихорадочно одеваться и вдруг беспомощно опустила руки, потерла лоб, что-то припоминая, поглядела на меня долгим взглядом и машинально, точно отвечая самой себе, закивала головой:
— Да-да, значит, это не во сне. Я в самом деле слышала еще один взрыв…
И в восемь Витя не пришел.
Мама, все время прислушиваясь, не стукнет ли дверь в коридоре, налила мне стакан чаю, положила рядом кусочек эрзац-хлеба и тоненький пакетик с маленькими белыми таблетками сахарина. Бросишь две таблетки в стакан, а воображаешь, будто два кусочка сахара положила. Сладко. Только… только с сахаром вкуснее. Мы уже забыли, какой вкус у сахара, — третий год его не видели, привыкли к сахарину и к эрзац-хлебу.
— Собирайся, пойдем, — говорит мама. Зайдем в школу, спросим, где Витя.
Я натянула на себя короткое довоенное пальто, замотала платком голову. Мы с мамой выходим из дома, поворачиваем на Парашютную улицу, доходим до Грушовской… Но что это? Стоит толпа. Дорогу перекрыли фрицы с железными, похожими на серп луны, бляхами на шее, в касках, с автоматами. Никого
— Мама, я здесь! — услышали мы Витин голос.
Мама обрадовалась, помахала ему рукой. Но тут же заволновалась:
— Он уже три часа тут стоит, после ночной смены!
Брат увидел нас, отделился от толпы и сел прямо на землю, прислонившись к дереву, — видно, ноги его не держали.
Мама бросилась к солдатам.
— Пропустите, это мой сын! Он всю ночь работал, ему отдохнуть нужно. Мальчик домой идет.
Фрицы молчали. Молчали и полицаи, точно не слышали маминых слов.
Я потянула маму за руку.
— Кого ты просишь? Они же глухие, они не понимают нашего языка.
Никто не знал, для чего окружили поселок. И вдруг по толпе пронеслось, прошелестело, как ветер над лесом, — поселок будут жечь.
— Люди, прячьтесь, — прошептала какая-то женщина и стала пробираться сквозь толпу.
Толпа поредела. Вскоре на дороге остались несколько человек да мы с мамой. Надо было и нам что-то придумать, а что придумаешь, если в нашем доме нет даже подвала. Да и подвал не спасет. Фашисты швырнут одну гранату — и всем конец. Я вспомнила, какое надежное укрытие у Полозовых во дворе. Но живут-то они не в поселке, а рядом, на Разинской улице. У них свой дом. К ним теперь не пройдешь.
Мама металась вдоль зеленой цепи и кричала:
— Витя, Витя!
Витя, наверно, заснул, сидя на земле, поэтому не откликался.
Мама еще громче позвала. Наконец он вскочил. Мама стала говорить ему, чтобы он не ходил домой.
— Иди на работу или к Толику.
Витя не понимал, почему мама не разрешает ему идти домой, а мама ничего не могла объяснить. Она не могла сказать ему: «Поселок будут жечь, и всех нас могут убить. Если уж нам суждено погибнуть, то хотя бы ты останешься жить».
— Не стой здесь, иди к Толе. Ну иди же! Не стой. Там поспишь, — уговаривала его мама. Она боялась даже назвать фамилию Полозовых.
И только когда Витя пошел к Рязанской улице и скрылся вдали, мама сказала:
— Теперь и мы пойдем. — И направилась домой.
Опустив голову, я пошла за ней следом.
Дома было включено радио, в комнате звучала похоронная музыка. Отец обеими руками держался за костыль, приседал и, поднимаясь, по очереди отводил в сторону то одну, то другую ногу. Я подумала, что он занимается гимнастикой. А когда мама хотела выключить радио, отец схватил ее за руку.