Прощайте, сожаления!
Шрифт:
Чермных снял телефонную трубку и набрал внутренний номер:
– Александра, обзвони редакции газет, с которыми у нас договоры об информационном обслуживании, и пригласи завтра в десять журналистов на пресс-конференцию. И "Ордатовские новости" не забудь!
Александра хотела что-то возразить, но он оборвал её нетерпеливо:
– Я так решил! Выполняй!
Положив трубку, он потянулся к кейсу, в котором захватил из дома недопитую бутылку мадеры, достал её и глотнул прямо из горлышка, испытывая одновременно отчаяние и что-то похожее на облегчение: хоть какое-то решение принято! Да, скорее всего он обречён, но без боя не сдастся! Завтра в десять вместо разговора
7
Жилин проснулся глубокой ночью, охваченный мучительным беспокойством: что же делать с отцом? Во сне он увидел отчётливо, точно наяву, как снова пришёл проведать отца в его квартирке и снова, едва переступив порог, испытал чувство вины: почему так редко он бывает здесь? Следовало чаще навещать старика, который, несомненно, тосковал один в своих четырёх стенах, среди старой мебели, доставшейся ему после развода, всей этой рухляди, памятной Жилину ещё с детства. В отцовской квартирке как бы закупорилась, законсервировалась атмосфера давно прошедших, дорогих им обоим лет. Каждый визит туда оказывался встречей с прошлым, одновременно отрадной и горестной...
Во сне проведать отца он пришёл вместе со своей женой Натальей, и при виде её на исхудавшем, измученном лице отца появилась вдруг безумная надежда. Он попросил её принести ему яду. Отец был уже очень плох, но всё-таки понимал, что сына об этом просить нельзя...
Проснувшись, Жилин несколько минут испытывал мучительное недоумение, не понимая, в каком времени он живёт. Это продолжалось до тех пор, пока он окончательно не пришёл в себя и не вспомнил о том, что отец умер от рака десять лет назад, что и Натальи нет на свете пять лет. Вспомнил он и о том, что случилось после тогдашнего, десятилетней давности, визита к отцу вместе с Натальей. Чтобы снова не услышать просьбу о яде, он больше уже не ходил к старику вместе с женой, а навещал его один, вечером после работы, каждый раз предлагая какую-то помощь, зная наперёд, что больной откажется от всего, даже от еды, что снова пожалуется на тошноту и горечь во рту, а на прощанье пообещает всё то же: "Я завтра умру". Самым страшным было то, что предстоящая смерть предполагалась явно не от болезни. В один из вечеров Жилин увидел у отца запёкшуюся кровь и порез на запястье, в другой раз - наваленное на полу посреди комнаты тряпьё, местами опалённое, и обгоревшие спички вокруг...
У Жилина тогда возникло подозрение, что отец использует его для того, чтобы психологически накручивать себя, подталкивая к самоубийству, что старику нужен зритель для совершения непоправимого... И ему пришла в голову мысль, что для остановки ужасного сценария есть лишь один способ - на какое-то время покинуть больного. Оставшись один в квартире, в которую в ближайшие дни никто не придёт, тот волей-неволей успокоится. И не только из-за отсутствия "публики": ни один человек не захочет, чтобы его тело после смерти долго лежало неубранное...
В тот год Наталье дали отпуск в начале июня, и они решили вместе съездить на море, всего на десять дней. Он предложил Крым, она согласилась и из крымских мест выбрала Евпаторию, где прежде не была. Когда он сказал об этом отцу, тот не возразил ни единым словом, лишь дал совет остерегаться обгорания на пляже: мол, в Евпатории дуют степные ветра, которые обманчиво притупляют чувство жары, поэтому там незаметно можно обгореть... Он тогда подумал ещё, что отец в совершенно ясном уме, раз помнит об особенностях Евпатории,
Они остановились в одном из самых дешёвых пансионатов Евпатории, дважды в день ходили на полупустой пляж, загорали там на белёсом, пылевидном песке, который набивался во все вещи, особенно в непоправимо распухавшие от него книги в бумажных обложках, купались в ещё довольно холодной воде, ели простую еду в пансионатской столовой, по вечерам смотрели у себя в номере телевизор и занимались любовью. В другое время он от всего этого чувствовал бы себя вполне счастливым, но на этот раз его угнетало беспокойство об отце. Однако звонить ему он не пытался и даже не оформил себе мобильный роуминг в Крыму, чтобы снова не услышать ужасное "я завтра умру".
Уже на обратном пути, в поезде, после того, как они въехали в пределы Ордатовской области, до него дозвонилась соседка отца и сообщила, что тот "потерял память". К вечеру того же дня он пришёл к отцу и увидел перед собой совершенно изменившегося человека. Отец, исхудавший, тщедушный, с застывшим выражением отчаяния, недоумения и испуга на лице, не узнавал его, рассказывал ему, всхлипывая, про своего сына Сергея, не мог назвать даже город, в котором находится, и по-прежнему отказывался от еды.
Жилин перевёз отца в свою квартиру и старался устроить его получше, но тот был беспокоен, бродил по комнатам, выходил глубокой ночью из квартиры, а будучи настигнут на лестнице объяснял, что "пошёл спросить, почему поезд стоит". Однажды в отсутствие сына отец исчез, оставив входную дверь в квартиру распахнутой. По возвращении домой Жилин принялся обзванивать больницы, и в ближайшей ему сообщили, что отца босым подобрали на улице и госпитализировали благодаря сердобольным прохожим, которые вызвали "скорую помощь".
После "бегства" отца Жилин решил устроить его в хоспис, и тот умер там через несколько дней, привязанный к койке, потому что вызывал у персонала опасения. Медсёстры жаловались на то, что старик поднимал с койки своего соседа по палате, да ещё раздобыл где-то и спрятал у себя нож. Врач Вадим Петрович пришёл к выводу, что у отца расстроена психика, и назначил ему уколы аминазина. Из случайно подслушанного разговора медсестёр Жилин узнал, что аминазин кололи и некоторым другим пациентам хосписа. Дома он заглянул в интернет и прочитал о том, что аминазин - "психотропное средство, применяемое в психиатрии для купирования психомоторного возбуждения". А ведь при госпитализации врач говорил ему, что отцу будут давать мягкое успокаивающее реланиум... Видимо, именно благодаря аминазину старик со второго дня пребывания в хосписе стал недоступен для общения.
Вообще очень странным местом было это заведение, занимавшее трёхэтажное здание бывшего заводского профилактория на окраине города: тогда, в летнюю пору, окружённое цветочными клумбами, зелёными газонами, ухоженными деревьями и уютными беседками, оно выглядело райским местечком, чем-то вроде очень хорошего санатория. Однако вся эта красота предназначалась не для пациентов хосписа, которых не видно было на живописных лужайках и в беседках. Не встречались они и в длинных, пустых коридорах на этажах - там посетителям лишь изредка попадались медсестры. Как ни странно, совсем не замечались и санитарки, так что Жилин не мог понять, кто же ухаживает за лежачими. А между тем все больные в хосписе были лежачими. Поступавших туда в обязательном порядке переводили на строгий постельный режим и для надёжности искуственно обездвиживали при помощи успокаивающих средств и высоких металлических бортиков на кроватях.