Прощайте, сожаления!
Шрифт:
Расспросы Аллы Бобровской не прояснили трагическую историю, однако услышанное от неё не противоречило страшной догадке. Алла о последней встрече с подругой говорила кратко, уклончиво: "Вспоминали молодость..." Жилин хорошо представлял, как чувствительные воспоминания о прошлом, подогретые алкоголем, могли настроить обычно сдержанную Наталью на какой-то горестно-отчаянный поступок. Хотя очень редко, с ней уже случались эмоциональные срывы, со слезами и невнятными упрёками его в чём-то, в каких-то неведомых ему упущениях и грехах.
Мало-помалу он укрепился в мысли о том, что Наталья покончила с собой, и после этого перестал ходить к ней на кладбище, не был там уже года три. Ну а теперь надо было всё-таки сходить в последний раз - проститься перед уже недалёким вечным соединением в одной могиле.
Жилин поехал на кладбище. Там, в зарослях сорных
Домой он вернулся с чувством мёртвой усталости, с мокрой от пота спиной. Есть ему не хотелось, более того - его мутило при мысли о еде. Но всё-таки он заставил себя немного похлебать старого супа из холодильника. Затем он лёг в постель и сразу провалился в дремоту, в утешительное забытьё.
Наутро, едва проснувшись, он уже знал, что будет делать в этот ещё один отпущенный ему октябрьский день. Он поедет на дачу, посидит там, подышит осенней прохладой, полюбуется багряной листвой, вспомнит прошлое...
На дачу он приехал уже в полдень. Было довольно тепло для октября, но пасмурно и влажно. Трава под плодовыми деревьями, опавшая листва, комья земли - всё было пропитано сыростью. День до странности походил на апрельский, и оттого он вдруг очень живо вспомнил, как приезжал сюда когда-то весной вместе с Натальей. Как приятно было тогда замечать янтарную капель на стволах и ветках и думать о том, что деревья и кусты полны животворящими соками, и предвкушать отрадные труды предстоящего дачного сезона. А сейчас ему горестно и одновременно сладко было думать о том, что до весны он не доживёт и весеннего сада больше не увидит. По старой памяти ему вдруг остро захотелось покопаться в земле, что-то сделать на дачном участке, заброшенном после смерти Натальи.
За лопатой надо было лезть на чердак. Он принёс из неглубокого оврага, по которому проходила граница с соседним участком, спрятанную там за кустами смородины и шиповника деревянную лестницу, приставил её к стене дачного домика и вскарабкался к чердачному окну. Превозмогая слабость и головокружение, он повернул две щеколды, которыми крепилась к стене дома тяжелая ставня, и протолкнул её внутрь сумрачного чердачного пространства, слегка повернув под углом, и затем залез туда сам. Легко отыскав лопату, он хотел уже было спускаться вниз, как вдруг его внимание почему-то привлёк старый коричневый чемодан из фибры, валявшийся на чердаке с незапамятных времён. Кажется, с ним Наталья ещё девочкой ездила вместе с родителями на море и потому хранила эту рухлядь как реликвию своего детства. Что в нём может быть? В другое время едва ли он задался бы таким вопросом, но сегодня, после посещения кладбища, всё, связанное с покойницей, вызывало у него жгучий интерес.
Он открыл чемодан и обомлел, увидев внутри большой рентгеновский снимок черепа и рядом пачку писем, туго стянутую аптечной резинкой. К краю снимка была наклеена полоска бумаги с надписью: "Жилина Н.Е. 25.04.93". Он вспомнил, что в 1993 году Наталья особенно страдала от головных болей, которые мучили её с юности. По всей видимости, невропатолог счёл тогда необходимым провести рентгеновское исследование её головы, от которого и осталась эта рентгенограмма.
Жилин не заметил, как грузно опустился на донышко перевернутого ведра. Дрожащими руками, предчувствуя что-то ошеломительное, он сорвал резинку с пачки писем и начал читать их одно за другим. Все они были отправлены из Воронежа с сентября по декабрь 1985 года, судя по штемпелям на конвертах, и адресованы его жене на Ордатовский главпочтамт до востребования. Каждое послание представляло собой несколько листков малого формата, убористо исписанных незнакомым почерком, мелким и чётким. С азартом следопыта он нетерпеливо вчитался в эти листки - и вдруг его ноги стали ватными, дыхание осеклось. Кто-то писал покойнице Наталье, как любимой женщине! "Жар-птичка", "шалунья" и даже "цветок душистых прерий" - вот так по-восточному витиевато неизвестный негодяй обращался к ней! А она, видимо, поощряла это, раз получала и хранила его письма! И отношения их, видимо, зашли далеко, судя по содержанию посланий,
Все письма были подписаны одинаково: "Твой Сергей". Фамилия автора не встречалась нигде, но кое-какая информация о нём нашлась. Три раза он упоминал о том, что находится в Воронеже в длительной командировке, и называл общих знакомых - сотрудников треста "Ордатовэнергоремонт". Именно там Наталья работала в ту пору экономистом. Вчитавшись, Жилин понял, что Сергей и Наталья были не только любовниками, но и сослуживцами, причём Сергей занимал более высокое служебное положение, чем она. Внезапно Жилина осенила догадка: да это же нынешний хозяин ЗАО "Кредо" Сергей Чермных! В 1985 году он как раз был молодым, недавно назначенным директором треста. Жилин припомнил, что Наталья в те давние годы несколько раз в разговорах о своей работе упоминала директора Чермных.
Следом пришла другая догадка, печальная, шокирующая: не Чермных ли является отцом дочери Ольги, которую Наталья родила в марте 1986 года? Ведь зачата Ольга была в мае или июне 1985 года, когда любовные отношения Чермных и Натальи были, по всей видимости, в самом разгаре. И внешне Ольга, невысокая, плотная, с насмешливыми чёрными глазами, совсем не походила на Жилина, а вот на Чермных - вполне. Даже душевным складом она чем-то напоминала Чермных, насколько Жилин его знал: была жизнерадостной и общительной, что, наверно, подходило для её нынешней роли сельской матушки, супруги настоятеля храма Успения Богородицы в пригородном посёлке Змиево. И ведь всегда, всегда он подозревал неладное, угадывая в Ольге какую-то чужую породу. А теперь всё объяснилось и подтвердилось.
Жилин криво, жалко усмехнулся. В том, что судьба уготовила ему, доживающему последние месяцы, ещё и такой удар, было что-то уж слишком чрезмерное - настолько, что это казалось нарочитым, придуманным, почти театральным эффектом. Он не поверил бы в возможность такого с кем-то другим. Тем не менее это случилось, и именно с ним. И устроила ему это та, кого он всё ещё продолжал любить, - его Наталья. Она действительно любила пошутить, недаром Чермных называл её "шалуньей". Это же именно шутка: череп в старом чемодане, как в гробу. Но это и замогильное признание в том, что она любила другого, от которого и родила. А также в том, что смерть её не была случайной. Но только Наталья, конечно, не рассчитывала на то, что её признание дойдёт до него за несколько месяцев до его собственной смерти. Если бы он не забросил дачу, то старый чемодан привлёк бы его внимание значительно раньше.
Непонятно только, зачем же ей понадобилось делать такое признание. Хотя разве не естественно желание открыть на прощанье правду человеку, с которым прожито много лет? Тем более, что на судьбе дочери Ольги это уже никак не могло отразиться: она взрослая и замужем. Но как же всё-таки должна была Наталья любить этого проклятого Чермных, чтобы носить в себе всё это столько лет и уже совсем немолодой бабой свести счёты с жизнью!..
Что же теперь ему делать? Хотя разве он обязан что-то делать? Ему же осталось одно - умирать... Но он знал, что должен что-то сделать. Потому что невозможно было просто заслониться от этой новой беды, как-то успокоительно объяснить её себе таким образом, чтобы она выглядела пустяком. Увы, открытие на чердаке разворошило слишком много неприятных воспоминаний, сразу объяснив то, что тревожило его долгие годы. Середина восьмидесятых была трудным временем для его семейных отношений. Наталья была тогда часто взвинчена, устраивала скандалы из-за мелочей, поговаривала о разводе, а раза два - даже о самоубийстве. Она могла с внезапным злым ожесточением заявить, что любви между ними нет, что ему нужен только секс, что и в сексе он скучен, что ей постыла жизнь на копейки. Стоило возразить ей, и она взрывалась, шумно обвиняла его во лжи, припоминала старые обиды, придумывала то, чего вовсе не было. Слово за слово, и через несколько минут оба становились красными, распалёнными, внутренне готовыми к окончательному разрыву. Но самые жестокие, бесповоротные слова так никогда и не были сказаны. Каждый раз что-то останавливало Наталью, и она, с влажными глазами, с бисерными капельками пота на лбу, вдруг осекалась, замолкала. Жилин вскоре тоже остывал, успокаивался, находил простое объяснение происходящему: это у них первый, преходящий кризис в отношениях, вполне естественный после двух лет брака, все молодые семьи переживают подобное... А всё дело, оказывается, было в том, что она любила другого!