Прощёное воскресенье
Шрифт:
Черные пятна вокруг голубых глаз соединились над переносицей.
— Истинно так, — священник убрал руку, устало привалился к стене спиной. — Вы же человек про- свешенный. Устраните из души противоречия самого с собою. Откройте путь..
— Увы, — поручик был грустен, — не откроется: грехов, чю блох у старого кобеля. Георгиями святых не награждают…
— Прощать дано не каждой, даже опытной в вере душе, но в вас… вы должны попытаться. Это ведь та же брань — в смирении.
— Баз юшка за нас страдает, господин поручик, — неожиданно вмешался в разговор набожный Козарезов. — Послушаться бы надо. Не будем руки марать… перед смертью.
Журкин почувствовал, как начали трезветь арестантские страсги, разговор уходил от
— От греха уводит батюшка. Стронул злую дурь на покаяние святым словом. Слава тебе, Господи, злодейство не состоится!
Все испортил Евлампий. Он опять плюнул в лицо Звонареву и сказал:
— С попом я несогласный. Кого слушаем, господа покойники?! Он — первый на всю епархию рогоносец. Козел в рясе! На ем красный бес скачет! Нет, вы поглядите — скачет!
Евлампий натужно засмеялся. Вид его был до крайности безумен, хотя черные глаза следили за батюшкой с холодным вниманием угодившего в ловушку зверя.
«Чо говорит?! — взъерошился за дверью страж, весь пронизанный желанием воспротивиться ненавистнику. — Час ведь подавится алчной ложью своей! Антихрист! Покарай тя, Господи! Святого человека задел. Ох, умру, али стражу вызову!»
И заплакал в бессилии Николай Кузьмич Жур- кин.
А в озабоченной купеческой дерзостью камере смертников, в сыром и душном вместилище глухого отчаяния, вдруг споткнулось время. Был ли то срыв в заведенном порядке, или угодно так стало Верховному Промыслу, но словно подсеченное, оно перевернулось через голову, шлепнулось об пол мягким боком. И больше никуда не пошло. Теперь лежит, бесплодное, мертвое, отрезок их долгого заблуждения с названием — «жизнь», в коем нет ничего, кроме мучительной тяжести, растянутых на годы мгновений. И очарованные легкостью внезапного безвременья души приговоренных едва колеблются, как умирающие дымки свечей, сгоревших в пустой церкви перед иконой Спасителя. Должно быть, Господь дал им передышку, чтобы устранить недоумение по поводу будущего безвременья.
Но поверили те, кто без веры. Верные знали…
Поднялось время. Ожило. Все вернулось на круги своя. Снова бежит, смущая близостью конца бесправных седоков. Жизнь, впрочем, и не жизнь уже, просто нелепица какая-то, задыхается в темных чувствах. Души человеческие мечутся в тесноте бессилия. Им только завтра выход предрешен…
— Хотите знать! — подергивался в такт словам Евлампий. — Да не смотрите на меня волком, господин поручик! Объяснюсь! Прошлым годом, в аккурат когда поп в Скигское отлучался, дом тамошнего лесника освящать, чне случай выпал попадью отходить. Три раза! На взгляд баба обыкновенная, но с большим в этом деле пониманием. И она, попик, мне такое про тебя рассказала…
Евлампий щелкнул перед носом отца Ювеналия пальцами. На том все кончилось… Козарезов схватил купца за горло и приподнял, а когда поставил на пол, колени Евлампия бархатно сломились. Он осел, завернув в сторону красноватые белки. Казак сказал:
— Вы, батюшка, в толк не берите. Он всегда был на язык вольный. Побожиться могу — врет! Черт ему рот распахивает.
— Отпустите его, — попросил отец Ювеналий. — Раз Бог держит, значит, не такой потерянный.
Но казак засомневался, и тогда из темного угла камеры потребовал строго:
— Отпустите, Козарезов! Чужая это работа. Кому надо — сделают. Ну что ты там? Отпусти!
Козарезов без охоты разжал руки, и Евлампий свалился под ноги товаришу Звонареву. Слюни из полуоткрытого рта закапали длинными каплями на хромовые сапоги председателя ревкома. Приговоренные рассматривали его с брезгливым выражением досады. Их темно-серые тени на серой стене были похожи на хоругви, поднятые перед боем в предрассветный час.
— Покайся, Евлампий, — мирно предложил священник. — Не передо мною, грешным. Меня твои речи не задели. Мария Федоровна — земной мой спутник,
Купец потрогал затылок. Снизу вверх глянул на отца Ювеналия все еще дурным взглядом. Кураж пропал, но злость не вся вышла:
— Откуда ты такой боговидец взялся? Почему я твоего Бога не вижу?! Пусть явится, спасет меня or казни! Тогда покаюся!
— Твой батюшка тоже не видал Бога, храм, однако, построил. Верил. Ты сложил с себя долг христианина и у Христа спасенья просишь. К покаянию тебя призываю! Отведи ум в сердце свое. Сотвори их свидание. Пусть в согласии обратятся к Господу. Ты молитвы хоть помнишь?
Купец кивнул.
— Тогда приложи труд к усмирению страстей. Порог почувствуй, Евлампий!
Батюшка поправил бороду, болезненно кашлянул в кулак и повернул голову к Лакееву.
— Поручик, — теперь голос его был слабым, — вы не убьете человека? Хотел бы просить вас о милости…
Поручик прежде постоял, рассматривая длинные ногти на красивой руке, а начав говорить, удивил всех мягкой интонацией.
— Худое нынче открытие сделал, батюшка.
Гадкое просто! Нет, разум мой в состоянии прежнем. Трезв И смерть меня не очень смущает Здесь, в тюрьме, довелось мне думать о себе, как о человеке стороннем, что-то вроде долгого попутчика, живой тени. Bor что узнал напоследок о себе: не получился из меня человек. Ваш вопрос тому — окончательный приговор. Вы спрашиваете русского офицера, дворянина, кавалера двух «георгиев» — сіанег ли он палачом?! Отвечу — не станег. Но ведь не более часа назад к гому стремился. На кол хотел посадиі ь по революционное ничтожество. Ежели я — человек, каждый свой день начинающий с молитвы, способен совершить подобное, то ему… — Поручик кивнул в сторону председателя ревтрибунала. — Вовсе не заказано Где духовная защита, способная остановить его при вынесении нам, белым воинам России, смертных приговоров? Неі для него запретов. И это — уже ваш грех, батюшка. Они предали Бога и победили. Велик соблазн безбожия, сам то почувсгвовал…
Поручик потер ладонью высокий лоб, замолчал в раздумье.
— Не завидуйте победителям, — ответил ему отец Ювеналий. — Впереди у них жизнь с вечно поднятым мечом. Искушение гордой веры в самого себя обернется для победителей бессмысленным существованием. Без Бога оно превратится в поход за смертью. Создатель же призывает детей Своих к жизни вечной Выбор делает ваша душа.
В сумерках гаснущего дня страдания священника были не так заметны, но он страдал и говорил через силу:
— Я прошу прощения, господин поручик, и у вас всех, товарищи мои земные: за Святую Соборную Апостольскую Церковь, за тех нерадивых слуг ее, которые, как я, грешный, не смогли умягчить доверившиеся им души. Не смогли передать в светлые ладони Создателя с надеждой на будущую жизнь. Но прошу вас — верьте!
Отец Ювеналий истово перекрестился, хотел поклониться, потерял равновесие, со стоном боком свалился на пол. Глухо стукнул о доски тяжелый крест. Ряса откинулась, обнажив замотанную кровавыми тряпками ногу.
Евлампий посмотрел на батюшку тупымвзгля- дом, погрозил кулаком Звонареву.
— Во что намутил, сука краснопузая!
Корнет и Козарезов подхватили упавшего под руки. Был он ужасно бледен. Однако, оказавшись на ног ах, повернулся к Звонареву и трижды поцеловал растерявшегося Федора. Председатель революционного трибунала покраснел весь до корней жестких ершистых волос. С души как коросту сорвали, необыкновенная легкость пришла в сердце опального революционера. Он благодарно всем улыбнулся, словно в светлые краски оделся для него мир, очищенный благодатным ветерком прощения. Может быть, впервые за свою пьяную революционную жизнь Федор Игнатьевич Звонарев обрел истинный покой среди приговоренных им к расстрелу людей. Почувствовал огромную силу любви, перед которой рухнула ненависть, питавшая его революционные подвиги. И облегченно вздохнул.