Прощёное воскресенье
Шрифт:
Он их впустит. Он им поможет. Этого требует историческая необходимость. Ты должен!
Немцы все ближе. Уж явственно слышен гул кованых сапог. Они выбивают из черной земли черную пыль. Размеренный ритм хорошо организованной атаки. Ритм будущей России. Великой России! Без внутренних дрязг и выстрелов из-за угла. Без революций, возглавляемых кровожадными бездельниками и жидами. Это будет новая страна…
Командиры артиллерийских расчетов смотрят на него с тревогой. Он старается не замечать их взглядов. Надо думать о будущем. Это будет…
— Они —
— Огонь! — кричит Туманов. — Огонь! Огонь!
Голос его срывается. Он силится выпрыгнуть за бруствер, чтобы саблей — по рогам! По рогам!
— За мной! — кричит полковник. И… падает с нар.
— Все ерепенится, воюет, — протяжно зевнул Лакеев. — Хорошо еще, нары низкие…
Снова молится со всеми вместе. Слова молитвы приходят из безнадежной памяти. Он их узнает уже произнесенными. Жизнь его будто отделилась от тела, и тело какое-то полумертвое, и жизнь не настоящая. Скорей бы прийти к одному концу. Скорей бы!
— …Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос Сын Бога Живаго, пришедший в мир грешныя спасти от них же первый есьм аз…
…Намучившись в переживаниях у зарешеченного оконца, тюремный страж Журкин постепенно успокоился. Примостился с ногами на хлебном ларе, пробормотав, прежде чем отойти ко сну:
— Твоих таинств во оставление грехов и в жизнь вечную. Завтра их всех казнят…
И захрапел.
Невидимые крысы носились по тюремному коридору, пищали, дрались, ели с голодухи друг дружку. Разбуженный писком, Журкин несколько раз стучал по крышке ларя кулаком, но это мало помогло. И он успокоился и заснул с мыслью: «Може, тоже революцией занимаются? Не уймешь…»
Спал он крепко, как под большим надежным замком. Без сновидений. Проснулся уже в сумерках. За стеной звучно лязгали затворы, топали сапоги.
— За имя явились!
Страж сел на ларь. Раздался стук в дверь. Он осторожно подошел и спросил:
— Ето кто?
— Открой, Журкин!
— Не кричи на меня, товарищ. Скажи лучше, какой у тя пароль?
— Служу трудовому народу!
— Час открою! Милости просим!
Затем он открыл камеру, и командир конвоя шагнул первым, держа у бедра взведенный револьвер. Следом — четверо бойцов с винтовками наперевес.
В воздухе будто вьется чей-то неисторгнутый крик, и сердце у Журкина замирает от ожидания. Кто-то из бойцов коснулся его руки, он ее отдернул, ощушая трепет во всем теле.
— Встать! — услышал Журкин железный голос Мордуховича и неизвестно отчего сам вытянулся в струну.
— Руки — за спину! Выходи по одному!
В камере задвигались люди. Кто-то плакал.
— Простимся, братия! — сказал негромко отец Ювеналий.
И опять двигаются люди, стискивают объятия, вздыхают.
— Простите нас!
— Бог простит, —
— Этого не требуется! — прекратил разговоры Мордухович. — Выходи по одному! Ты — первый!
Первым вышел поручик Лакеев, следом — заплаканный корнет. Идти отцу Ювеналию помогал молчаливый, необыкновенно торжественный Евлампий. Полковник прошел так, словно направлялся в собственный штаб: ни на кого не глядя. Но его придержал штыком красноармеец. Он сказал:
— Погодите, ваше благородие. Пущай тех по- вяжуть!
— Пущай повяжуть! — передразнил равнодушно полковник.
Журкин все еще стоял по стойке «смирно» у пустого хлебного ларя. Вдруг услыхал голос казака Козарезова над самым ухом:
— Помолись за меня нынче, служивый. Очень надо! С грехом ухожу на Суд Божий. Не схотели господин полковник с комиссаром смерть принять. Я по его милости совершил…
— Молчать! — рявкнул конвоир.
Журкин только тут понял, что казак обрашался к нему, и, преодолевая страх, согласно кивнул.
Козарезова подтолкнули в спину шіыком. Он даже не поежился, вышел во двор, и там его снова ударили прикладом. Журкин подождал, пока приговоренные покинули тюрьму, пугливо заглянул в камеру… Звонарев лежал на спине, раскинув руки и вывалив язык.
— Терпенья не хватило, — прошептал тюремный страж и, взглянув на босые ноги председателя ревтрибунала, окончательно расстроился. — Разули! Вот какие скорые! Все успевают!
Глава 12
В то Прощеное Воскресенье никто прощен не был. Казалось, люди забыли о недавнем прошло м своем. Утекло их былое незлобие, освободив место другим, решительным чувствам. Словно испугавшись друг дружку, обособились, омертвели душою. Сами собой непостижимые, творят дела удивительные, о которых размышлять раньше боялись. И стремятся изничтожить себе подобного, чтобы освободить место для лучшей жизни. Есть в этом что-то звериное, ибо не восходит выше звериной меры понимание ценности дара Божьего. Только надеждой живут, не своей, правда, обещанной: плохих перебьют, останутся одни хорошие, сродные по кровавой борьбе товарищи. Тогда уважение вернется, и любовь, и прощение. Все, одним словом, что положено человеку по высокому его назначению, особенно духовному.
А пока: одни шли на расстрел, другие их вели.
Хруст занастившегося снега под ногами приговоренных доносится до каждой души. Кажется, она тоже похрустывает, поламывается, но страха никто не высказывает. Даже корнет перестал плакать, шел, успокоенный неизбежностью близкого конца, поддерживая с Евлампием под локоть отца Ювеналия. За эту услугу им обоим конвоиры развязали руки, уверенные-попа не бросят. Священник волочит раненую ногу, наставляя сиплым голосом земных своих товарищей:
— Братия, молитесь о прощении палачей ваших! Изгоните злобу из сердец: злобных Господь не примет!