Проснись в Фамагусте
Шрифт:
Анг Темба ошибался, полагая, что патрон просто-напросто бездельничает.
Смита преследовали голоса. Они окликали его из-за деревьев, звали, вели за собой по пыльным запутанным дорожкам. Когтистые стебли ежевики полосовали кровавым пунктиром лицо и руки. Пахла жимолость, и стояли в полёте одурелые мухи, а знакомые зовы заманивали все дальше, где за ржавой колючей проволокой мерещились совершенно иные ландшафты: рисовые поля, заросшие тростником русла цветущих рек и берег моря с пальмами и хижинами из жалких циновок. Где-то там, в кромешной тьме свайной хижины, рождался неотвязный, не дававший покоя ни днём ни ночью призыв. Попасть туда было никак невозможно: проволочные спирали «концертино» с лоскутными клочьями и загаженными нечистотами, электронными датчиками кончались у обрыва, залитого облачными клубами, а та, иная, страна словно бы висела над всем, как миражное озеро посреди прокалённой пустыни.
Но жаловалась мелодия корнет-а-пистона, сопровождая тихий смех и влажный, переворачивающий душу шёпот. Если бы не проволока с подрагивающими сторожками, ловящими запах пота, и не начинённая шариковыми минами красная спёкшаяся глина, Смит бросился бы туда и поплыл в волнах опалесцирующего тумана…
В это утро он проснулся поздно и торопливо позавтракал, не особенно задумываясь над тем, откуда взялась еда: миска блинчиков по-сайгонски, желеобразное черепашье мясо и остро пахнущий рыбный соус ныок-нам с колечками тонко нарезанного красного перца. Утолив пожар в горле чашкой золотистого чая с лепестками лотоса, пробуждающими воспоминания, он надел фланелевую пижаму — откуда она взялась? — и вышел навстречу зову. Небо больно сверкнуло в глаза сквозь налитые млечным соком ветки чампы. Сбросив за ночь все листья, они ветвились, как оленьи панты, образуя прихотливый узор, скрывавший ниспадающие ступени.
Спустившись в сад, Смит пошёл напрямик через заросли ежевики и жимолости, чтобы поскорее оказаться у проволоки, отрезавшей дальнейший путь.
Медлительные богомолы, замаскированные под сухие сучки и зелёные листья, падали на плечи, вцепляясь в застиранную ткань. Хрупали под ногами раздавленные улитки.
Перекрываемые напевом голоса вели к цели, словно радиомаяки.
Макдональду достался на завтрак горячий буайбесс по-марсельски и превосходные остендские устрицы с лимоном и льдом. В серебряном ведёрке с львиными мордами зеленела замороженная бутылка «Дом Периньон» 1929, благословенного для Шампани года.
И сразу начались привычные игры.
Едва Макдональд пригубил бокал, как вкус вина неуловимо переменился. Это было уже не сухое шампанское с зеленоватым свечением, а, пожалуй, сильно разбавленное виски, когда особенно отчётливо различается дымный привкус верескового торфа. Неужели, потаённо желая одного, он тем не менее все же хотел другого?
«А почему бы и нет, чёрт возьми! Душа и тело не всегда согласовывают свои намерения. Организм лучше знает, что ему требуется, и если он выбрал виски, то так тому и быть… Нельзя ли малость покрепче?»
Процент алкоголя мгновенно подскочил. Оттенок жидкости в тяжёлом с массивным донышком стакане, который трансформировался из бокала, стал заметно гуще.
«Отлично! — одобрил Макдональд работу невидимых сил. — „Хэнки Баннистер“, — определил он сорт. — Хотя уместнее был бы „Джонни Уокер“ с чёрной этикеткой».
Он не удивился, когда обнаружил на дне золотой соверен с изображением Джорджа Третьего, точно такой, как на бутылке «Хэнки Баннистера». Монета оказалась на поверку подозрительно легковесной. Она была отштампована из какого-то анодированного пластика, причём только с одной стороны — реверс напрочь отсутствовал. Оказывается, услужливый дух, а заодно с ним и сам Макдональд не знали, как выглядит настоящий соверен. Бутылочная этикетка с аверсом, на котором был изображён джентльмен в завитом парике, едва ли могла стать эталоном для подражания. Задача получалась трудная и одновременно заманчивая. Если все существо Макдональда, подвизавшегося долгое время в районе Средиземноморья, хранило память о шедеврах тамошней кухни, то, скажем, о золоте помнила лишь голова. Пришлось дать невидимым силам урок, вызвав в памяти условное представление о ядре, сложенном из семидесяти девяти протонов и ста восемнадцати нейтронов с конфигурацией внешних электронов 5d10 6s1.
Язык науки оказался более доступным, и монета обрела требуемую тяжесть и звон: хотя по-прежнему оставалась без оборотной стороны. Ничего не поделаешь — Макдональд никогда не держал в руках настоящей гинеи. Не сумел он вообразить и как выглядят луидоры, дублоны, пиастры и прочие ипостаси золотого тельца, чья антикварная ценность подчас намного превышала стоимость проклятого металла.
Но если нельзя обогатиться за счёт древности, то отчего бы не подзаработать на материале? Не успела эта вполне здравая идея оформиться, как на пол со звоном посыпались односторонние кругляши. Вскоре их стало так много, что пришлось усилием воли остановить золотой дождь. Нечего было и думать, чтобы вывезти отсюда столь непомерную тяжесть. Алхимическое, абсолютно чистое по составу золото следовало немедленно уничтожить.
Рассуждая с холодным прагматизмом, Макдональд решил упростить процесс и, вынув из бумажника стодолларовую банкноту, принялся штамповать из воздуха копии, произвольно меняя серии и номера.
В течение получаса он заработал около двух миллионов, что удалось определить, причём весьма приблизительно, после подсчёта, длившегося много более получаса.
Следующая серия экспериментов была поставлена на алмазах. Мысленно сформулировав задачу из области кристаллографии — решётка кубической сингонии из атомов углерода, связанных в октаэдр, Макдональд стал обладателем гигантского монокристалла, раз в шесть превосходившего «Кох-и-нур», «Кулинан» и «Орлов», вместе взятые. Став таким образом владельцем несметного состояния, сконцентрированного в столь малом объёме, он не остановился на достигнутом и поспешно обрушил на стол груду великолепно отшлифованных — превалировала двойная огранка — бриллиантов, мечущих во все стороны голубые, оранжевые, всех цветов радуги — вспышки.
Созерцание сокровищ погрузило Макдонадьда в состояние непреходящей эйфории. Впрочем, умопомрачительный процесс воспроизводства опьянял не меньше, чем сверкание граней, в которых воплотились все прелести мира.
Остановиться оказалось не так-то просто. Не в силах отвести восхищённого взгляда от невиданной горы камней. Макдональд время от времени подбрасывал какой-нибудь новый шедевр: то огранённый «маркизой» бриллиант, то исполинский невиданный изумруд в несколько тысяч каратов. Порой же, как привередливый коллекционер, менял оттенки, наполняя алмазы синей, розовой, непривычно зеленоватой водой.
Сделав над собой усилие, едва не стоившее кровоизлияния в мозг, австралиец в конце концов уничтожил банкноты и гинеи. Тяжеловесная громоздкость и всегда индивидуальный состав золота могли неожиданно подвести, и от номеров на долларах тоже порядком попахивало уголовщиной. Нет, ничто в мире не могло сравниться с камнями. Они были невинно чисты и абсолютно незапятнанны в буквальном смысле слова.
В течение считанных часов Чарльз Макдональд сделался мультимиллионером, побив самые безумные рекорды, занесённые в книгу Гиннеса. Оставалось убедиться, что всё это не бред, и хорошенько поразмыслить, как половчее выскочить из другой, к сожалению, не столь боговдохновенной игры…
Радоваться было рано. Сокровища, подобно золоту ведьм, могли обернуться золой, а смерть неотступно дежурила за плечами. Стряхивая оцепенение, Макдональд глянул на часы и ужаснулся. После спуска в долину прошло целых десять дней! Что он делал все это время, чем занимался? Мозг заволакивала радужная завеса.
Рассеянно пропустив сквозь растопыренные пальцы пригоршню кристаллов, Макдональд различил в калейдоскопическом кружении граней многолучевую звезду, которая, загнув лучи, сложилась в непревзойдённый по совершенству шлифовки многогранник. Равного ему не только не было, но и вообще не могло быть на белом свете.