Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Шрифт:
«А мне что-то не хочется глядеть, — подумал Серега, — слишком уж просто все получается…»
Занятие прошло как обычно. «Подмастерья» — те, кто занимался первый год, пытались скопировать довольно сложный гипсовый портрет. «Мастера» творили. В основном это была мазня, но кое-что было интересно. После семи Серега выставил всех, вызвал дежурного «берета» и отдал ему ключ. Теперь тут начинала работать «комната сказок». Уходя, «мастера» и «подмастерья» аккуратно все убрали в отгороженный закуток, подмели пол и открыли форточки. _
Снизу из фойе уже доносились голоса тех, кто пришел на вечерний киносеанс. Сегодня таких сеансов было два, показывали «Интердевочку» в 19.30 и «Легенду о Нарайяме» в 21.00. Видно, прокатывали больше, они уже с трех часов начали крутить мультики для детей, потом для тех, кто постарше, — Брюса Ли, затем для бесстрашных фильм о привидениях, а под конец для любителей — эротику. Заведующий с теледамой попались Панаеву навстречу. Вежливо попрощавшись, Серега миновал их. Похоже, Иван Федорович шел с Верой Васильевной в подвал, в направлении сауны… У каждого свое понимание романтики…
На площадке у дверей клуба стоял «Москвич» Владика, рядом с которым прогуливались четыре хлопца, очень ^ похожих по габаритам и по манерам на клубных «беретов». Самого не было, должно быть, что-то еще не доделал в клубе. А может, в сауну намылился? Ну, Бог с ним. Больше встречаться с ним не хотелось ни под каким видом.
ПУСТОТА
Все еще понедельник, 16.10.1989 г.
Добравшись до родной улицы, Серега ощутил необычность ее вида. Вроде все было как всегда, но чего-то не было. Долго приглядывался и понял — все дело в Галькином доме. Обычно там уже светились окна, слышался громкий хохот или ругань хозяйки, то и дело хлопала калитка. Теперь на калитке висел замок, на двери — тоже и, кроме того, серые бумажки с печатями. На лавочке у калитки тосковал Гоша. Он сидел как-то скорчившись, подперев голову ладонями, и бормотал что-то.
— Серый! — обрадовался он. — А я уж совсем… Не пил, веришь ли? Совсем! Стихи вот сочиняю. И получается. Даже без матюков. Только записать надо, а то забуду. У тебя бумага есть? Ну пошли…
Получив листок, Гоша стал выводить на нем каракули. Потом, откашлявшись, начал:
— Называется «Про запас». Кхе м:
Привозят на завод станки и тут же ставят в цех. Один остался во дворе, хоть был не хуже всех. «Пускай в запасе постоит!» — решили мастера… Станок в запасе устарел, в мартен ему пора. Два очень классных вратаря рвались в хоккейный бой, Но тренер выбрал одного, другой же — запасной. Играет первый, а второй — ни шагу через борт. Сидел в запасе, поседел и вот — покинул спорт. Два экипажа старта ждут, подходит звездный час… Но лишь один пойдет в полет, дублеры — про запас. Надежда есть на новый старт, но только вот когда? А вдруг и впрямь тот звездный час отложен навсегда?! И так хреново, черт возьми, в запасе быть весь век! А я в запасе не хочу, я тоже человек!— Хорошо, — сказал Серега, — отнеси в нашу районку, может, напечатают?
— Они там все долбо… — матернулся Гоша, — ни… не понимают. У них сейчас один Пастернак на уме да Ахматова. Думают, кроме них, великих, некому писать… А меня — гонят. Даже милицию вызывали…
— Ну уж…
— Чего «уж»! Сказал я там редактору пару теплых, а он меня рецидивистом обозвал. Хотел в рыло — ну и получил. Ну, скрутили, насовали и — в КПЗ. Дежурный пожалел, выпустил, а то б схлопотал. Эх, жалко, у нас пулеметов не продают!
— Ничего себе! — удивился Серега. — Зачем он тебе?
— Да понадобится скоро, чувствую… Ну ладно, не буду больше здесь сидеть, а то, чувствую, сорвусь… У тебя где-то водка есть или КВН. Ну, пока.
И Гоша ушел, напевая: «Гремя броней, сверкая блеском стали…»
После этого настала пустота.
Мир остался таким, каким он был. Не изменилось и то, что окружало Серегу, — комната старого родительского дома. Смотрели на него со стены мать и отец, молодые, счастливые, веселые — из сорок пятого, с победным блеском в глазах и какой-то легкой, видимо, приятной усталостью в облике. Да, они сделали главное, тяжкое, но славное дело и еще кучу таких дел, которые Серегиным ровесникам даже не снились.
В общем, нынешним сорокалетним не довелось похлебать того, что хлебнули те, кто был постарше. Им досталось счастливое, безвоенное детство. Пусть не шибко изобильное, но уже и не голодное. Они стали первым поколением, с детства смотревшим телевизор, при них магнитофон, холодильник, стиральная машина — уже не предметы роскоши, а вполне обычные вещи. При них стали летать в космос и ездить в другие страны. Как бы там сейчас ни говорили, но прогресс-то был, и его биде-ли все, даже те, которые теперь утверждают, что он отсутствовал… А сейчас, когда взялись вроде бы улучшать, становилось все хуже и хуже. Что там нарастало, что менялось, что тормозило — можно объяснять долго. Но впервые на протяжении Серегиной жизни у него появился страх перед Завтра. Нет, за себя он не боялся. Семьи тоже не было, родных — одна Зинка на Камчатке. Да и той как бы не было — ни писем, ни телеграмм. Даже открытки не прислала. Только и увиделись, что у матери на похоронах.
Серега и не знал, чего он боялся больше. То ли того, что держава, стальная, могучая, от Балтики до Тихого океана, начнет таять, как весенний лед. То ли того, что вместо плодоносящих всходов полезли ядовитые сорняки, которые готовы высосать из жирной почвы все, что есть питательного, и пустить по ветру свои сорные семена. То ли того, что вместо прополки, сорняки обильно удобряют…
И еще одного он боялся: увидеть, как с кремлевского флагштока угасающим пламенем оседает красный флаг. В партии он никогда не был, но красный флаг считал своим, а трехцветный — вражеским. А сейчас солидные холеные интеллигенты и веселые разбитные мальчики с телеэкранов запросто говорили о том, что не худо бы и сменить флаг на трехцветный или андреевский. Так, между делом, будто речь шла о смене вывески над лавочкой, галстука или юбки-макси на юбку-мини. Если вместо флагов с серпом, молотом и звездочкой над Киевом подымется жовто-блакитный, над Минском — бело-красно-белый, над Ригой — красно-бело-красный, а над остальными столицами — еще какие-нибудь, то жить еще можно. Такое уже было в 1918 и 1941, но над Москвой знамя оставалось красным. Даже если оно реяло незримо, так, как тогда, когда его убирали, чтобы не демаскировать Кремль. Сейчас оно еще там, развевается, полощется, бьется на ветру. Сколько людей отдало флагу свою кровь! И отец, и мать, и без вести пропавший на гражданской войне дед, и убитый на финской другой дед, и еще чья-то родня. И от веры в это знамя не отказывались под пытками, не отказывались перед разверстой пастью паровозной топки, перед виселицей, под пулеметами и бомбами… Не отказывались, голодая, недосыпая, сидя ни за что ни про что в мерзлых бараках. А теперь от вкрадчивых, велеречивых, бархатных голосков и подголосков — откажемся? И с чем жить? Со старым Христом, зовущим к смирению и покорности, любви к врагу, который, увы, никогда в Христа не веровал, а лишь, лицемеря, талдычил древние истины. А может, на Иегову переключиться или на Аллаха? Или самоусовершенствоваться, созерцая пуп и дожидаясь Нирваны?! Или вернуться еще подальше, к языческим богам?
Серега вспомнил еще раз о своих юношеских идейках, и стало ему еще тоскливей.
«Вера без дела, а дело без правыя веры мертво есть обоя…» — откуда-то пришло ему. Отрекаясь от старой веры, всегда на Руси создавали новую. Отреклись от язычества, приняли Христа с двуперстным крещением. Потом стали писать Иисуса через два «и», креститься «кукишем», и тысячи людей физически сожгли себя, чтобы умереть со старой верой, а другие тысячи попрятались в тайных скитах, чтобы она, эта старая вера, не умерла. Потом отреклись и от Христа, осмеяв и признав «опиумом» старый культ, и создали новый… Теперь этот новый, бывший новый культ, опять-таки безоглядно топчут. Какую же веру примут теперь?! В пришельцев из космоса или из антимира, в каких-то «полевых интеллектов»? Или проще, конкретнее: в деньги? Ведь веруют, веруют уже… И Владик, и Иван Федорович, и еще многие. Хотя и это уже было. Никому эта вера счастья не принесла, даже тогда, когда еще далеко было до посвиста буденновской конницы…
Опять полезла в голову читанная некогда «Повесть временных лет». Разбив варягов, переругавшиеся слове-не-новгородцы призывают побежденных обратно и говорят: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Придите и володейте нами». Где, в какой еще стране такое бывало? Только у нас, небось. А сейчас — разве не того же хотят от нас? И Христос пришел к нам с Запада, пусть с ближнего, из Византии, но с Запада. И покорил он русских людей не любовью к ближнему, а секирой Владимира, порубившего Перунов, Велесов и немалое число непокорных живых головушек… И он, этот пьяница, развратник, многоженец и каратель — святой и равноапостольный, и «Красное солнышко»? Сейчас говорят, что в двадцатых годах с мусульманок под дулом пулеметов срывали паранджи. Но ведь тысячу лет назад дружина Владимира копьями гнала киевлян на крещение… Поди-ка посчитай, где полёгло больше трудничков: на Беломорканале или на Круголадожском канале, который строили при Петре? И где больше людских костей: под невыстроенной дорогой Салехард — Игарка или под действующей дорогой Москва — Ленинград, бывшей Николаевской? Но Сталина мы отовсюду· посшибали, со всех пьедесталов, сейчас кое-кто уже и на Ленина нацеливается, однако же и Владимир с крестом на плече возвышается на берегу Днепра, и Петр I скачет на бронзовом коне, и позади Исаакия Николай Палкин тоже верхом на коне, словно бы вновь отдает приказ бить картечью по декабристам… И Юрий Долгорукий, жестокий феодал, трижды ходивший войной на Киев, стоит себе передом к Моссовету, спиной к Институту марксизма-ленинизма и прижился на этой площади, заменив на ней славного полководца Скобелева, освободителя южных славян и… палача Средней Азии.