Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Шрифт:
— Это неважно, — Серега успокаивающе погладил ее по волосам, — встретились же все-таки… А что было — то прошло.
— Прошло, да было…
Люська сбивчиво, торопливо, безудержно стала каяться, исповедоваться в грехах. Говорила она просто, грубо, прямо, не оправдываясь и не стараясь вызвать жалость. И Сереге на какое-то мгновение стало жутко. Жутко не от подробностей этого рассказа, а оттого, что он взял на себя дело, к которому непригоден. Второй раз за сутки ему исповедовался человек. И если исповедь Шурика была исповедью мученика, праведника, то сейчас он слушал исповедь грешницы. Пожалуй, впервые Серега пожалел, что не верит в Бога. Не важно, в какого. Он пожалел, что нет какой-то вышней, потусторонней милости, какого-то всемирового разума, который способен понимать людские беды и грехи и прощать их.
Главной ее бедой было тело, которое рано, очень рано созрело. В тринадцать лет она уже выглядела как сформировавшаяся девушка. Дом родной она запомнила как притон пьянства, разврата и полного цинизма. Мать с отцом пили и дрались ежедневно то между собой, то с «гостями и гостьями», постоянно мельтешившими в доме. Почти каждый вечер одна-две пары оставались на ночь и, не стыдясь друг друга, занимались самым бесстыжим блудом. Люське не надо было ни смотреть заграничные порнофильмы, ни слушать разговоры в подворотнях, ни подглядывать, она все видела сама, воочию. И хотя пьянки и драки ее пугали, но ночные похождения «гостей», да и отца с матерью, ее волновали и тревожили. И когда один из пьяниц, которому не хватило пары, залез к ней, совсем еще сопливой, она восприняла это как должное и без особой борьбы рассталась с невинностью. Потом посадили отца, за драку, в которой зарезали человека. Мать не горевала ни дня, мужчины зачастили к ней, и среди них были те двое, что потом стали Люськиными подельниками. Сперва оба поиграли с ней в любовь, потом решили, что ей можно доверить роль приманки. Люська подстерегала разного рода людишек, которые были не прочь попробовать «свежего мясца», а ее взрослые друзья ждали их в глухом дворике. До смерти не убивали, но часов, бумажника, шубы, шапки и чего-нибудь еще человек недосчитывался. Так продолжалось год, пока наконец не попались.
Четыре года, ровно до совершеннолетия, Люська отсидела в ВТК. Довольно благополучно: ни ее сильно не били, ни она никого не зашибла. После устроилась на работу на завод. Гульба началась сразу, едва вышла. Воля так воля, тем более что четыре года ее окружали одни женские лица. Начала с таксиста, который вез ее с вокзала, потом — общежитие, там ни дня без строчки… С завода через два года выгнали за прогулы и пьянки. Подалась домой принимать наследство. Отец умер в колонии, а может быть, его убили — ей это было неинтересно. Мать хлебнула вместо водки стакан уксуса и сожгла желудок — насмерть.
Свое хозяйство отвлекло Люську. Ёй захотелось денег. Подружились с Зойкой, работавшей в винном магазине, нашла себе место. Туг уж «любви» было поменьше, зато воровства больше. Скандалы и драки тоже случались, участковый Иван Палыч был прав. Когда на некоторое время винный прикрыли «по указу», то Люська пристроилась надомницей, но зато варила самогон. Где-то пару раз она выходила замуж. Расписывалась, кстати, не с самыми плохими парнями, но переделать ее они не могли. Один, который был помягче, сам подал на развод и тихо уехал. Другой — отдубасил Люську и пойманного с ней ухажера до полусмерти, за что и сел, бедняга, аж на восемь лет. Как уж его там судили — неизвестно, только Люська была очень довольна — ей сразу дали развод.
И вот, прожив двадцать восемь лет, сегодня от совершенно незначительного ласкового слова она вдруг пожалела о том, о чем раньше не жалела никогда.
Права отпускать грехи Сереге никто не давал. Он мог только упрямо повторить:
— Ну, было и было… Быльем поросло. Живи… Если видишь грязь — не плюхайся в нее. Чего вроде проще…
— Знаешь, — прохлюпала Люська, — меня ведь опять посадить могут… Запросто. Зойка меня вот так держит. Запутала. Если брошу все дела — тут же сяду. У ней наверху лапа есть. А у той лапы — своя. Мафия!
— Да ладно, — отмахнулся Серега, — живи, как получается. Мафия, не мафия, а бери поменьше или лучше ничего не бери. Уйди куда-нибудь. От вина прибытка нет. Вон в клубе три должности уборщиц свободны. «Береты» вместо них прибираются, а деньги в экономии. Зарплату нам прибавили.
— Семьдесят колов не деньги, — усмехнулась Люська, — а три участка ваш Федорович не даст. Да и вам нет резона брать. В кооператив, что ли, податься? Только у них своя мафия, связываться боюсь. И рэкетов боюсь.
— Пуганая ты какая, — вздохнул Серега. — А я дурак. Живу как улитка, домик с собой таскаю. Прости, что ничего тебе доброго не могу сказать и утешить не могу — сам ничего не знаю. Куда все катится — аллах ведает!
— Да чего там… — проговорила Люська. — Будем жить, раз еще живы, верно?
Она успокоилась, у нее сквозь невысохшие слезы уже проблескивали страсть и желание. Сереге стало немного не по себе: как теперь обходиться с ней? Ведь так легко было вернуть все к прежнему, к угарному насыщению, к бешеному азарту, уходящему после того, как все кончено. Это был бы обман, предательство. Сейчас все должно быть по-другому или не быть вовсе. И нельзя было играть, потому что получился бы фарс, такой, как во второй день, когда был роскошный ужин, танцы и «продолжение ужина». А нужно было нечто настоящее, неподдельное. Как раз то, чего у них не было…
«Да, — подумалось ему, — права она — чего же мы раньше не встретились?»
Надо, надо было раньше встретиться! Пока еще не налипли весь цинизм, вся грязь, вся «простота» и пошлость. Теперь, когда знаешь много, а умеешь еще больше, когда эмоции проще пареной репы, жизнь вообще кажется малоинтересной. О чем пожалеешь, если придет кто-нибудь и скажет: «Серега, завтра тебя не будет»? Да ни о чем! Разве только о недоделанной, точнее, неначатой картине… Да еще будет жалко, что не отдал концы раньше, когда все еще казалось вполне приличным и не довелось увидеть всего этого срама, краха и прочего…
И от этой мысли пришла бесшабашность и веселая, лихая ярость, которая заставляет любить и ненавидеть, прыгать на амбразуру, чтобы закрыть ее своим телом, или бросать горящий самолет на врага, спасать или уничтожать, не щадя себя…
— Обними меня за шею, — сказал он Люське, — я тебя на руки возьму…
— Да что ты! — испугалась Люська. — Я ж восемьдесят кило без малого…
Но все-таки обвила его за шею, а Серега с неожиданной легкостью подхватил ее на руки и понес к постели…
— Уронишь… — хихикнула она, но Серега, побагровев от напряжения, все же прошел эти пять шагов по комнате и не бросил, а мягко опустил ее на кровать.
Звонко щелкнул выключатель, все залил мрак. Задыхаясь, Панаев в какую-то секунду подумал, что, может быть, сейчас он испытывает самый прекрасный миг в жизни и ничего подобного больше не будет…
ВЫСОТА
Суббота, 21.10.1989 г.
Площадь перед клубом выглядела очень необычно. На ней, словно в большом городе, откуда-то набралось десятка три машин: «Волги», «Жигули», «Москвичи», «Самары», «Нивы», «Таврии» с московскими, областными и иностранными номерами. Среди них несколько особняком стояли вишневый «мерседес» и нежно-зеленая «тоета». Покой приезжих машин стерег желто-голубой «газик» — тот самый, на котором в свое время увезли Гошу.