Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Шрифт:
— Гальку в ту среду судить будут, — сообщила Люська. — Жена ее братца двоюродного приходила. У них похороны, так ей вне очереди. Ругалась, спасу нет! Я и то столько мата не знаю. «Расстрелять ее надо, тра-та-та, самой глаза повыкалывать!» — и в рев. Страшное дело! Во озверел народ, а? Наши бабы говорят, что до гражданской войны может дойти… Правда, что ли?
— Не знаю, — хмуро ответил Панаев, — теперь вообще, черт те что может быть! Только я думаю, это уж очень страшно будет. А если сгоряча ракетами начнут друг друга фигачить? Тут не то что Чернобыль, а уж не знаю что получится… А у нас если уж задрались — то не остановишь.
— Говорят, продавцов первых порежут…
— Ну, видать, насолили очень.
— Серенький, я к тебе прятаться приду… Пустишь?
— В кровать, что ли? Прячься! Хоть сейчас.
Сегодняшний секс получился какого-то спортивного стиля. Не то йога, не то ушу, не то аэробика. В общем, весело и капельку безобразно. Бегали по комнатам, ползали по полу, прижимались к стенам…
Во время этих игр, когда Люська, ухватив Серегу за запястья, изобразила из него распятие, в голове Панаева вновь мелькнула прежняя картинка, которая привиделась ему ночью: Христос на кресте и женщина… Искушение? Соблазн? Что же все-таки за дама вертится вокруг Спасителя? Или она языческая богиня, снизошедшая к человеку, отвергнувшему ее ради веры в единого Бога? Ересь?! А почему бы и нет! Время нынче такое, все ереси всплывут ли, они, как известно, не тонут… Или это символ вселенской любви?
Но, конечно, додуматься не позволяла обстановка. Слишком уж азартна и непоседлива была сегодня Люська…
Когда засылали, Серега спросил:
— А не знаешь, Гошу когда хоронить будут?
— Никогда, — зевая, ответила Люська. — Он себя продал. С него скелет пойдет на учебное пособие. Потроха раньше заспиртуют, мозги. Может, для медучилища, а может, еще для кого…
— Бр-р… — поежился Серега. — Веселая жизнь! И почем, интересно?
— Рублей пятьсот, говорят.
— Это всего-то? За человека?
— Да он же весь проспиртованный, от него же на запчасти ничего не возьмешь — все гнилое… Ты что, тоже, что ли, решил продать?
— Да нет… Мне пока не надо, сегодня тыщу получил за картину.
— Вот так вот, а мне, значит, как жене, двести?
— Ладно, посмотрим на твое поведение, а то и прибавим…
— Спасибо, гражданин начальник…
Люська лениво потянулась к нему, скользнув гладкой грудью по его ребрам, поцеловала и погладила по щеке. Она заснула быстро — набегалась, видно, а Серега заснуть не мог, хоть и устал. Уже прочно врубилась в мозг эта картинка. Христос должен быть неживым, это теперь Серега знал точно. Он должен быть чем-то средним между распятием и иконой, но не объемным. Женщина, напротив, должна быть очень земная, такая, какими греки видели своих богинь. Только сияние должно вызывать сомнение в ее плотском естестве… И лица ее не стоит показывать. Пусть стоит спиной и тянется руками к его кровоточащим запястьям на кресте. Да, но тогда она получится огромной, а Христос — коротышкой. И она заслонит его почти целиком, если соблюсти пропорции… Может быть, так и надо? Нет, надо прикинуть…
Где-то ведь у них было распятие! Еще на втором курсе какой-то приятель подарил Панаеву настоящее распятие, приобретенное в литовском костеле. Серега его привез домой, прибил над кроватью, но мать его сняла: «Ты чего, в Бога веришь?» — «Нет…» — «А зачем вешаешь? Не срамись!» Кажется, она его не выкинула, а положила куда-то. Вроде бы в тот самый сундук, который стоял в кладовке. Серега уже не помнил, заглядывал он в этот сундук, когда вступал в права наследника, или нет. Не терпелось поглядеть, и Панаев слез с кровати. Не включая света, вышел в коридор, в кромешной тьме прошел привычную дорогу, толкнул дверь, в которой по-прежнему не было замка, щелкнул выключателем.
Слабенькая лампочка озарила пыльный хаос. Сундук стоял все там же, и уже совсем прогнившее рваное одеяло его накрывало. Пахло пылью и мышами. Другие, когда-то нужные предметы, тоже стояли здесь забытыми и заброшенными. Жестяное, тронутое ржавчиной корыто; рассохшаяся кадушка; стульчик с дыркой для горшка — его отец сделал еще для Зинки; отломанная голова от Зинкиной куклы; рама от велосипеда; чугунок, несколько облупленных и ржавых кастрюлек. Еще какие-то тряпки, обрывки, обломки старой, исчезнувшей жизни.
Замка на сундуке не было, но открылся он с трудом, очень уж долго в него не лазали. Сверху валялся ворох тряпок: Серегина ковбойка с многими дырами, Зинкино платье, залитое чернилами, изъеденная молью материна кофта и отцовский пиджак, донельзя затертый. Были еще какие-то, но Серега уже толком не помнил, чьи это вещи. Выкинув больше чем наполовину забившие сундук тряпки, Панаев увидел несколько коробок и мешочков, какие-то бумажные связки. В мешочках лежали какие-то пуговицы разных калибров. Видно, мать отпарывала их от старых вещей и приберегала. Отдельно лежали военные, со звездами, отдельно — штатские. Еще в одном мешочке навалом были набросаны медали, на грязных, пропыленных и пропотелых линяло-выцветших лентах.
Эти позеленелые кружочки уже много лет никто не надевал. И ордена тут тоже лежали, но какой из них отцовский, а какой материнский, Серега не знал. В бумажных связках оказались письма, фотографии. Почетные грамоты, рисунки, которые Серега малевал в первом или пятом классе. На фото были люди, которых Серега когда-то хорошо знал, но сейчас путался и не мог определить, кто есть кто. Вот выпускное фото, Серегин класс: Галька, вот-вот готовая прыснуть со смеху, Гоша, уже тогда хмельной и дурковатый. А большинство он не помнит, все разъехались кто куда…
Коробки были единственным местом, где еще мог лежать крест. В одной оказались елочные игрушки: стеклянные и картонные. В другой — клубки шерсти: должно быть, мать распустила какие-то старые вязаные вещи. В третьей — футляр со стаканом и серебряным подстаканником. На подстаканнике гравировка: «Пей чаек, комбат, и помни нас! Офицеры 3-го МСБ. 1958 г. 9 мая». Да, приезжали какие-то. Может быть, и тот, кто налил отцу последнюю в жизни рюмку, тоже был тогда. В последней коробке под крышкой оказался слой ваты, затем какой-то пакет. Пакет был тяжелый, и на ощупь казалось, иго там лежит крест.
Однако когда Серега раскрыл его и развернул промасленную бумагу, то увидел нечто совсем другое.
Это был пистолет, настоящий боевой пистолет ТТ. И еще была картонная коробочка, где в гнездышках поблескивали непробитыми капсюлями вполне свеженькие, чуть-чуть потемневшие патроны. Серега никогда не знал о нем, и, наверное, это было хорошо. Тут же выяснилось, что пистолет наградной. В коробке нашлось на него разрешение, которое, скорее всего, уже давно утратило силу. На самом пистолете имелась монограмма: «Милой Тосеньке за 30-го фрица. 12 апреля 1945 г.». Обойма в рукояти была пуста. Серега понажимал пружину; она совсем не устала, вполне могла подать патрон. Пощелкав затвором, Серега положил пистолет на место, а затем спихал все барахло обратно в сундук. Потом курил, долго, очень долго…