Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Шрифт:
— Нормально! — сказал оператор. — Давайте художника.
Теперь Вера Васильевна стала поворачивать Серегу. Наконец, установив его так, как ей хотелось, ока провела краткий инструктаж:
— Главное, не волнуйтесь, отвечайте естественно. Пока вас еще никто не видит, если где-то будет что-то не так, подрежем, уберем. Внимание, запись! Мы беседуем с одним из участников «Вернисаж-аукциона» художником-оформителем Сергеем Панаевым. Сергей Николаевич, что вы предложили «Спектру»?
— «Истину», — ответил Серега каким-то не своим, но довольно
— «Истина»? Это название картины, не так ли?
— Так.
— И в каком жанре она сделана?
— Затрудняюсь сказать… — пробормотал Серега, и Вере Васильевне это не понравилось.
— Стоп! — скомандовала она. Целившийся в Серегу радужный зрачок объектива опустился. — Сергей Николаевич, вы действительно не знаете?
— Не знаю…
— Хорошо, тогда надо этот вопрос опустить… Правда, боюсь, что и другими вас огорошу. Иван Федорович и Владислав Петрович свои ответы отредактировали, а с вами мы не работали. Давайте взглянем…
Вера Васильевна раскрыла блокнот и торопливо проглядела набросанные от руки строчки.
— Давайте вот с гот вопрос: «Чего вы ждете от аукциона?»
— Строго говоря, ничего… — ответил Серега. — Деньги я уже получил, а теперь чего ждать?
— Как с вами трудно…
— Да вы скажите мне, что вам хочется услышать, — посоветовал Серега. — А то я опять что-нибудь не то скажу/
— Ну хорошо. Надо сказать как-нибудь с волнением, оптимистично, но не притворно, естественно…
— Степанковская! — Иван Федорович вдруг резко сорвался с места и побежал. Там, куда он направился, разворачивалась, заехав во двор клуба, черная «Волга». Степанковская Нелли Матвеевна являлась первым секретарем горкома.
Владик усмехнулся, Серега тоже.
— Давайте поскорее! — заторопила Курочкина. — Надо и ее проинтервьюировать…
— Давайте.
— Чего вы ждете от «Вернисаж-аукциона»?
— Я жду многого, но надеюсь, что все будет прекрасно! — сказал Серега и сам засмеялся своей ахинее.
Курочкина покачала головой, что-то пробормотала под нос, возможно, даже ругательство, но времени у нее не было: Степанковская медленно плыла к входу в клуб, а рядом с ней, чуть отставая, как адъютант от маршала, вышагивал Иван Федорович. Все это Серега видел уже много раз и любоваться этим не хотелось. Ему неудержимо хотелось домой, тянуло «мурзильничать». Вчера он стоял перед планкой, прикидывал, примеривался. Сегодня надо было начинать разбег. И от этого разбега зависело, появится ли его новое творение или нет.
…Подрамник получился довольно большой — полтора на метр. Серега неторопливо пришивал к планкам холст обойными гвоздиками, ровнял, подтягивал — до звона. Руки работали как бы автоматически, а голова все больше и больше втягивалась в совершенно иное дело. Она уже несколько раз создавала и переделывала композицию, меняла цвет и позы, тени и оттенки. Потом, пока руки устанавливали холст на мольберт, разум убежал уже далеко, к самому финишу работы…
…Серега
— Малюешь? — спросила она. — Это чего будет?
— Ты и я, вот чего будет… — ответил Серега, очищая шпателем комочки белил.
— Голые? — с азартом спросила Люська.
— Ага, — подтвердил Серега, и это была правда.
Оставив грунт сохнуть, он решил на время выкинуть работу из головы. Взялся помогать Люське, которая где-то добыла свежие помидоры, соленые огурцы и португальское постное масло из сои. Сделали смесь из всего этого с картошкой и селедкой, съели.
— Сегодня мне пиво завозили, — поделилась новостью Люська, — чуть не убили! Как танки перли. Хотела себе откачать — не вышло. Увидели бы — точно убили.
«А ведь у нее могло быть вполне изящное лицо, — неожиданно пригляделся Серега, — у нее очень добрые, дружелюбные глаза, она любит делать людям приятное. Если бы не обрюзгла так рано, не заполучила эту одутловатость, не оплыла жирком, не испортила кожу косметикой и духами… Если бы не охрип голос, если бы не… И имя у нее из сказки, из красивой и великой сказки — Людмила…»
— Бедная ты моя… — сказал он и взял Люську за руки.
— Чего ты… — смущенно пробормотала Люська. — Чего ты, дурачочек…
А он уже потянулся к ней, привлек к губам грубые, не шибко чистые ладони, пальцы с оббитым о ящики с водкой маникюром и поцеловал их осторожным, почти воздушным прикосновением губ, как святыню, как икону, как знамя… Он очень боялся, что сейчас Люська ляпнет что-нибудь дурное, засюсюкает, прилипнет, и тогда — все, крышка, гибель, поражение… Тогда рассыплется та светлая и оживляющая идея, вызревающая в мозгу, сотрется образ, поблекнут краски и тогда к холсту можно не подходить. Не перепрыгнуть планки, не сигануть выше головы.
Но у Люськи, которая всего час, а то и меньше, назад слышала мат и грязнейшие комплименты, которая ворочала ящики с бутылками и катала бочки с пивом (подсобники нализались), Люськи, привыкшей к самой грубой и бесстыжей простоте, вдруг навернулись слезы. Не пьяные, злые слезы, а такие чистые, легкие, счастливые… Она плакала так только на индийских фильмах, глядя на выдуманную, нездешне-прекрасную любовь.
— Нельзя так… — пробормотал Серега, еще ближе придвигаясь к Люське и обнимая ее за плечи. — Не плачь…
Хотя ему хотелось крикнуть: «Плачь! Плачь! Ибо слезы твои суть очищение!» Но нельзя было этого орать, пугать и без того напуганную неожиданными, необычными чувствами бедняжку… А то бы она еще подумала, что он свихнулся.
— Люблю тебя… — прошептала Люська, приникнув лицом к его плечу. — Страшно только…
— Не бойся, не бойся, — пробормотал Серега, — мы же люди, хорошие, добрые люди, и мы вместе…
— Ой-й… — всхлипнула Люська и, шмыгнув носом, с тоской выстонала. — Ну что бы нам раньше встретиться!!! — И затряслась от рыданий.