Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Шрифт:
Спать он лег уже в третьем часу ночи, а заснуть отчего-то не мог почти до самого утра.
ПЕРЕД ПЛАНКОЙ
Четверг, 19.10.1989 г.
Наедине с собой Серега очень не хотел оставаться, поэтому заторопился на работу, хотя там, честно говоря, делать было почти нечего. Кэвээнное оформление готово, «Вернисаж-аукцион» оформляют «спектровцы», а фильмы ни в кино, ни в видеозале серьезно не поменялись. Можно было вполне показаться на работе попозже. Однако, когда Люська, приготовив на завтрак жареный хлеб в дополнение к остаткам ужина, покинула Серегину жилплощадь, он тут же побежал в клуб.
Вернисажные картины были почти все на местах, освещение расставлено. «Береты» кое-где еще копошились, приводя все в порядок и раскатывая ковры. «Истина» висела на почетном месте и была очень толково освещена. Судя по красочным плакатам, развешанным
Билет Панаеву как участнику принесли бесплатно. «Истину» оформили тонким аккуратным багетом алюминиевого цвета. Впервые Серега видел свою фамилию напечатанной: Кроме того, на багете «Истины» имелась табличка. «Может быть, отсюда начинается Слава?» — полезла в голову непрошеная и нескромная мысль.
Но чувство юмора еще было, а пессимизма Серега никогда не имел в недостатке. Он провел занятие со своими старшими питомцами и тут же заторопился в Дом пионеров.
Заведение это когда-то составляло гордость городского начальства. Еще в конце тридцатых здесь был разбит пионерский парк с прудом, лебедями, качелями, каруселями, тиром и стадиончиком. А в самом центре парка, на краю Парадной площадки, воздвигли здание с мощными дорическими колоннами, фронтоном и гипсовыми статуями пионеров по обе стороны от гранитной лестницы, ведущей к портику. Гипсовые пионеры — мальчик и девочка — отдавали салют. Сейчас было непонятно, перед кем это они тянутся, но раньше — и Серега это еще хорошо помнил — посреди огромной клумбы на Парадной площадке возвышался пятиметровый Сталин в шинели и фуражке. В 1961 году пришло указание снять монумент. Пригнали пятитонный кран, самосвал и кое-как сдернули статую. Серега бегал глядеть.
Собралась довольно заметная толпа, приехал понаблюдать и тогдашний начальник милиции с несколькими сержантами. Никто из собравшихся ничего не говорил. Не было ни одобрительных, ни осуждающих криков. Только какая-то бабулька, седенькая, маленькая, вдруг всхлипнула и залилась слезами. Молодая женщина, испуганно озираясь, поспешила увести бабульку.
Свалить-то статую свалили, а вот погрузить не могли. Лабрадоровая громада весила много больше, чем пять тонн. Приказа колоть статую на куски никто не отдавал, а инициативу на это дело никто проявлять не хотел. Поэ-тому решили, что генералиссимус может немного полежать в снегу… Но на утро все, кто уже знал, что Сталин свергнут с пьедестала, были ошарашены слухом, что статуя оказалась вновь на прежнем месте. Серега сбегал и убедился, что это так. На сей раз начальник милиции приказал всем убраться из парка, а статую взорвали толовой шашкой, пробурив в животе генералиссимуса шпур. Около двух лет пьедестал пустовал. Поговаривали, что на него установят Хрущева. Однако на это место была воздвигнута бронзовая скульптура «Пионеры-партизаны». Мальчик и девочка в ватниках, пригнувшись, вглядывались куда-то в фасад Дома пионеров. Девочка что-то показывала мальчику, а мальчик прикладывался из ППШ. Злые языки утверждали, что девочка показывала мальчику на кабинет директора Дома пионеров и говорила: «Ну-ка, Ваня, дай-ка туда очередь!» Другая версия гласила, что пионеры-партизаны по ночам обстреливают своих гипсовых коллег. Действительно, хотя гипсовых пионеров одно время упорно подновляли, но от действия ветровой и водной эрозии, от мороза и жары гипс постепенно размокал, трескался и рассыпался. Кроме того, живые пионеры довольно часто закидывали гипсовых снежками, отвинчивали от них куски рук и ног, отшибали носы и уши. Гипсовые бедняги перенесли такое, что и не снилось пионерам-партизанам. На посеревшем гипсе писали все известные матерные слова, пририсовывали некоторые части тела, заливали их чернилами. Однако снести их отчего-то не дозволялось, и они продолжали гордо смотреть в вышину потрескавшимися глазами и отдавать пионерский салют несуществующему вождю, хотя их перебитые во многих местах руки держались только на проволочной арматуре.
Внутри Дом пионеров был тоже рассчитан на прежние времена. Там были толстые стены и маленькие комнаты, тесные туалеты и большие, вытянутые в длину залы. В кружках и секциях жизнь теплилась с трудом. В авиамодельном кружке строили резиномоторные модели из планок и папиросной бумаги. В судомодельном — яхты из долбленых чурок. Девочки вязали на спицах, танцевали и пели. Среди мальчиков наиболее популярна была секция бокса. Трое из десяти юных боксеров уходили в большой спорт, пятеро — на скамью подсудимых, а двое оставшихся становились комсомольскими работниками.
В изокружке числилось двадцать пять человек, но больше десяти собиралось редко. Во-первых, Серега считал, что рисовать научить можно только того, кто хочет этого сам, а не идет вслед за приятелем. Во-вторых, надо было иметь хоть какие-то способности и, по крайней мере, но быть дальтоником. Впрочем, у Сереги был случай, когда один из его учеников, не различая цветов, оказался прекрасным графиком. Без всякого образования, не считая изокружка, он уже сейчас мог бы сидеть на Арбате и брать по четвертному за экспресс-портрет. Однако этот мальчик в данное время находился в ВТК за угон мотоцикла, наезд на пешехода, а также за сопротивление сотрудникам милиции.
Сегодня вообще пришли пятеро. Один, двенадцатилетний, занимался третий год, трое одиннадцатилетних — второй, а пятый был совсем новичок, единственный, кто пришел сюда этой осенью. Директора, или заведующая, Дома пионеров — точного названия должности Серега не знал — раньше работала инспектором роно, потом в комиссии по делам несовершеннолетних, затем была замом по воспитательной работе в какой-то школе, и наконец райкобра отправила ее в Дом пионеров. Она считала, что Серега мало пропагандирует свой кружок, не обеспечивает набора и не выявляет таланты. Она все время стращала Серегу тем, что закроет кружок. Он знал, что начальница этого не сделает, и не боялся. Конечно, многие числились у него «мертвыми душами», но те, кто ходил постоянно, Сереге были многим обязаны. И на районных, городских и прочих конкурсах детского рисунка Серега своих ребят выводил, как правило, на вторые-третьи места, а иногда и на первые. Хотя, конечно, это было не главное. Что было главное, Серега и сам не знал. Педагог из него был все-таки не очень. Научить любого болвана он не мог, да и не хотел. Он мог только развить то, что уже было заложено, — не больше. А проверял он это просто. Спрашивал у новичка: «Какого цвета снег?» — «Белый». — «А в тени от дома?» — «Голубой…» — «А розовый снег бывает?» — «Бывает, если закат». Если новичок отвечал таким образом, Серега занимался с ним серьезно. Если нет, то пытался научить наблюдательности. Если и тут ничего не выходило, то разрешал такому товарищу ходить на занятия в кружок и рисовать все, что тот захочет, — может, где-то что-то и проклюнется.
Нынешний новичок был несколько необычен. Во-первых, тем, что он пришел сам, один, без папы или мамы и без приятелей. Обычно ребята приходили по двое-трое. Во-вторых, он был очень молчалив и говорил только то, что было необходимо. Все остальное из него клещами вытягивали. На традиционный вопрос насчет цвета снега он ответил: «Мутно-прозрачный» — «Это что за цвет?» — спросил Серега. «А такой, как полиэтилен». — «А другим снег не бывает?» — «Нет». — «А если в тени или на солнце? Ведь он может быть и синим, и голубым, и серебристым, и розовым». — «Снег всегда будет мутно-прозрачным. Он только кажется синим». — «Ну а почему мы говорим: «Белый снег кружится?..» — «Потому что мы видим каждую снежинку издали». — «Ну и что?» — «Издали она кажется белой, а вблизи — мутно-прозрачная».
Новичок все время «зрил в корень». Он слишком рано хотел залезть вглубь, узнать, как штрих или отдельный мазок могут повлиять на все изображение. Он уже крутился вокруг мольберта, за которым работал старший из учеников, и выяснял, что входит в состав грунта, расспрашивал Серегу о том, что такое подмалевок. Серега раньше всегда писал в один прием и о тонкостях подмалевка мало что знал, мог только рассказать, что это такое, да показать очень примитивно, как он делается. Книги по технике изо у Сереги когда-то были, но все они остались в Москве, у Лены. Постыдился забирать. Что-то еще держалось в голове из институтского курса, ко этого было мало. На винни-пухов этого не требовалось, а в «мурзильничанье» все выходило само собой, на одном дыхании, и о технике, теории и прочем как-то не вспоминалось.
Конечно, за несколько занятий разобраться в этом пареньке было сложно, но Серега сильно опасался, что воспитывает под своим крылом будущего великого искусствоведа.
Возвращаясь из Дома пионеров, Серега шел по полутемной аллее. Трусом Панаев не был, постоять за себя умел, но всегда, проходя здесь под вечер, поторапливался. Неприятно было слышать густую матерщину в полудетском исполнении, визг девок, звон разбиваемых бутылок. Здесь не было «беретов» Ивана Федоровича, и королями ходили другие. Здесь пили, чтобы веселее было драться, и дрались, чтобы рассказывать об этом во время пьянки. Обычно сходились пять-шесть групп. Сперва пили порознь, потом собирались в толпы, начинали «прикалываться» друг к другу, а потом «разбирались». Этим все мероприятие заканчивалось. Раз в три месяца при общем мордобитии одного или двоих затаптывали насмерть, прокалывали финкой или проламывали голову, перебивали руку или ногу почаще.