Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства
Шрифт:
— Валя, — позвала бабушка, — смотри, кто приехал!.
Валентин Иванович не обернулся, а сначала аккуратно, по всем правилам стрельб, разрядил пистолет и положил его на упор.
— Так, мадемуазель Фифи, — пророкотал старик, — все гоняем? А это что за гражданин, не с Лубянки?
— Почему с Лубянки?! — удивилась Аля.
— С Петровки за тобой не пришлют, — уверенно сказал дед, — ты ведь контра, а контрой Лубянка занимается.
— Почему ты так? — обиженно сказала бабушка. — Что она сделала?
— Она буржуйка, враг народа и контра, — совсем не шутливо объявил Валентин Иванович, — только она еще этого не понимает, потому что дура.
— Вообще-то я не с Лубянки, — решился уточнить Серега.
— А кто ж ты? — с интересом спросил генерал-лейтенант в отставке.
— Художник-оформитель клуба. — У Сереги появилось непроизвольное ощущение, что ему надо встать по стойке «смирно».
— А ничего, — сказал дед, — переодеть тебя, так на майора потянешь.
— Да я рядовой запаса.
— Неужели? — прищурился старик, — не похож. В Афганистане был?
— Нет, — удивился Серега, чувствуя какой-то страшный холодок, какой бывает при разговоре с человеком, похожим на сумасшедшего.
Взгляд у старика был какой-то особый, цепляющий, выворачивающий наизнанку. И это несмотря на то, что тут, в тире, царила полутьма.
— Не был? Странно… — недоверчиво произнес дед. — А на лице написано, что уже убивал. От меня все можно скрыть, только не это. Я сам не один десяток уложил, правда, лица не у всех видел. В воздухе не разглядишь, а на земле не поймешь, что от него осталось. Вот когда меня в сорок третьем над Белоруссией шибанули и я два месяца у партизан воевал, вот там поглядел…
— Да с чего ты взял это, старый дурак! — возмущенно пробормотала бабушка. — Что о тебе человек подумает?! Он художник, картины пишет. Его скоро вся Европа знать будет!
— Да это дедушка у нас оригинальничает, — возмущенно пыхтя, произнесла Аля.
— Точно так, мамзель, — хмыкнул дед, — а что, гражданин художник, пальнуть не желаете? ТТ от самого маршала Новикова. Бой отличный.
— Да он и в руках его ни разу не держал! — проворчала баба Шура. — Еще застрелится невзначай.
— Давайте, — вдруг сказал Серега, сноровисто загнал обойму в рукоять, дослал патрон и встал боком к мишени, подняв вверх ствол. — Рядовой Панаев к стрельбе готов! — гаркнул он без улыбки.
— По мишени номер два — огонь! — скомандовал генерал.
Серега прицелился в зеленую прямоугольную, с квадратной головой мишень, очень непохожую на человека, и трижды выстрелил.
— Тридцать, — произнес дед, посмотрев в какую-то трубу, — оценка — «отлично». А ты знаешь, что это упражнение половина офицеров из «Макарова» бьет на двойку?
— ТТ кучнее кладет, — ответил Серега, — его не так бросает.
— Откуда же ты это знаешь, родной, если рядовой?
— Да я на стрельбище плакаты рисовал, там и наловчился. Это у меня наследственное. Мать снайпером была.
— Ну-ну… — все с той же недоверчивостью сказал старик. — Может, и лицо от матери передалось?..
— Может быть.
— Ну, мать, веди их чай пить, а я оружие почищу и тоже приду.
Конечно, чувствовалось, что дача генеральская. Здесь и пианино было, и камин, выложенный изразцами. Но основная часть мебели была простецкая, можно сказать такая же, как в доме у Сереги: черные, обшарпанные венские стулья, крашеные неполированные столы. Полы тоже были крашеные, застланные не коврами, а деревенскими половиками домотканого производства. Еще были жирный и старый сибирский кот Мурлыка, лениво возлежавший на просторном диване в столовой, а также рослая восточноевропейская овчарка Рекс, довольно молодая и, судя по всему, зубастая. Как объяснила Аля, Рекс признавал только деда, и никого больше. Сейчас он лежал на коврике у камина и дремал, ожидая прибытия хозяина. Ни один человек, кроме деда, не мог бы прогнать его оттуда, но и сам он спокойно следил за тем, как Демьяновы собирались на чаепитие.
Самовар в этом доме был натуральный, на щепках и сосновых шишках, отчего и чай получился какой-то особенный, с привкусом смолистого дымка. Пили его из чашек с блюдцами. Серега уже давно так не пил — у него дома блюдца под чашки не подставляли, а использовали в качестве вазочек для варенья и тарелок. Кроме того, чай тут настаивали на каких-то травах, а дед Демьянов еще и коньячку в него накапал. Были пирожки производства Веры Сергеевны — ноздреватые, мягкие, с луком, капустой, яйцами и с мясом. Серега помнил, какие пиро ги пекла когда-то его мать, и должен был признать, что у Веры Сергеевны они лучше.
За чаем разговор поначалу шел степенный, неторопливый. Сереге даже казалось, что он попал в какие-то давние, чуть ли не дореволюционные времена, или снимается в каком-нибудь фильме на чеховский сюжет. Беседовали о музыке, в которой Серега, увы, понимал мало. Судя по всему, Вера Сергеевна и Иван Валентинович тоже не были большими знатоками, поэтому дискуссия шла в основном между первым и третьим поколением Демьяновых.
Вопреки обычным представлениям о том, какие позиции могут занимать в споре противоборствующие деды и внуки, дед и бабка защищали музыкальные ценности 30-50-х годов, а внучка — более древние: Глинку, Чайковского, Танеева. Рок-музыки не касались. Изредка кто-нибудь из троих вставал и подходил к пианино, чтобы наиграть отрывок из какой-либо пьесы или даже симфонии, песни или романса. Особенно поразило Серегу, как Аля, доказывая деду вторичность музыкальных произведений любимой им эпохи, сыграла марш «Легендарный Севастополь» и доказала, что если его играть чуть помедленнее, то получается почти точь-в-точь «Молодые капитаны поведут наш караван»… На это дед возразил, что нечто подобное было и раньше, в доказательство чего сыграл сначала «Смело, братья, бурей полный парус свой направил я…», а затем «Из-за острова на стрежень…» Как выяснилось, и эти произведения, если сыграть их медленнее или быстрее, будут похожи на предыдущие… Раньше этого Серега не знал, но для него самым главным открытием стало другое. Оказывается, в искусстве даже известные и широко известные произведения могут почти повторять друг друга. А что будет, если и он, не зная, не догадываясь даже, кого-то повторяет?! Наверняка, кто-то уже видел образ мечты в парящей девушке… А тот, у кого лучше техника или цветовое зрение, наверняка мог сделать ее и лучше, чем Серега.
Что-то могло сделать его труд напрасным, превратить в какое-то независимое копирование, а потом какой-нибудь досужий критик будет считать его подражателем, таким же, как несчастного мальчика Иванова. И не будет жалко, если, заплатив двойную цену, кто-то изрежет картину на куски и предаст огню.
Серега аж похолодел от этих размышлений и испытал на какое-то время желание рвануть поскорее домой, к мольберту, и писать поскорее, пока его никто не опередил. Но дороги домой Серега не знал, надо было еще суметь выбраться из этого закрытого поселка. А потому пришлось не рыпаться и терпеливо слушать.
Впрочем, это было не самое страшное. Серега, как и всякий глухой провинциал, несмотря на свое высшее художественное образование, очень боялся, что эти эстеты зададут ему неожиданный вопрос. Ответишь, как учили, — сочтут болваном или ортодоксом, а не ответишь — и вовсе в дураках останешься.
Его, однако, не теребили. Более того, похоже, что его присутствия вообще не замечали до тех пор, пока разговор с узкомузыкальных тем не сместился на общеэстетические.
— Гармония! — воскликнула баба Шура, отвечая на какую-то длинную-предлинную тираду внучки, помянувшей то ли Баха, то ли еще кого-то. — Гармония — символ недостижимого идеала, можно лишь приближаться к ней, но достичь нельзя. Это как горизонт.