Противостояние. Том I
Шрифт:
Лео ушел, чтобы увидеть слона.
– Да, я думаю, они смогут сделать ребенка, – нейтральным голосом согласился Ларри. – Дику никак не может быть больше пятидесяти пяти. Кэри Грант, если не ошибаюсь, зачал ребенка, когда ему было больше семидесяти.
– Кто такой Кэри Грант?
Шарик подпрыгивал и опускался, подпрыгивал и опускался.
(«Дурная слава». «К северу через северо-запад»).
– Ты не знаешь? – спросил Ларри.
– Он был актером, – ответил мальчик. – Снимался в «Дурной славе». И в «Северо-западе».
(«К северу через северо-запад».)
– Я хотел сказать, в фильме «К северу через северо-запад», – поправился Лео. Его глаза не отрывались от прыгающего шарика для пинг-понга.
– Совершенно верно, – кивнул Ларри. – Как поживает мама Надин, Лео?
– Она называет меня Джо. Я для нее Джо.
– Ох!.. – По спине Ларри пробежал холодок.
– Теперь плохо.
– Плохо?
– Плохо для них обоих.
– Надин и…
(Гарольда?)
– Да, и для него.
– Они несчастливы?
– Он одурачил их обоих. Они думают, что нужны ему.
– Он?
– Он.
Слово повисло в теплом летнем воздухе.
Тук-тук-тук.
– Они собираются уйти на запад, – добавил Лео.
– Господи!.. – пробормотал Ларри. Ему вдруг стало очень холодно. Накатили прежние страхи. Он действительно хотел слышать продолжение? Это было все равно что наблюдать, как на безмолвном кладбище открывается дверь склепа, видеть, как появляется рука…
Что бы это ни было, я не хочу слышать, не хочу знать.
– Маме Надин хочется думать, что это твоя вина. Ей хочется думать, что это ты погнал ее к Гарольду. Но она ждала специально. Она ждала, пока ты не полюбишь маму Люси слишком сильно. Ждала, пока не убедилась в этом. Он словно стирал ту часть ее мозга, которая отличает правильное от неправильного. Мало-помалу стирал эту часть. И когда от нее ничего не осталось, Надин стала такой же безумной, как и все на западе. Может, даже безумнее.
– Лео… – прошептал Ларри, и Лео без запинки ответил:
– Она называет меня Джо. Для нее я – Джо.
– Мне тоже называть тебя Джо? – В голосе Ларри звучало сомнение.
– Нет, – с ноткой мольбы возразил мальчик. – Нет, пожалуйста, не надо.
– Тебе недостает мамы Надин, так, Лео?
– Она мертва, – ответил Лео с леденящей кровь определенностью.
– Вот почему ты так долго не приходил в ту ночь?
– Да.
– И не разговаривал по той же причине?
– Да.
– Но теперь ты говоришь.
– Чтобы поговорить, у меня есть ты и мама Люси.
– Да, конечно…
– Но не навсегда! – яростно воскликнул мальчик. – Не навсегда, если ты не поговоришь с Фрэнни! Поговори с Фрэнни! Поговори с Фрэнни!
– О Надин?
– Нет.
– Тогда о чем? О тебе?
Голос Лео стал еще громче, еще пронзительнее:
– Это все записано. Ты знаешь! Фрэнни знает! Поговори с Фрэнни!
– Комитет…
– Не комитет. Комитет тебе не поможет, он никому не поможет, комитет – это прошлое, он смеется над вашим комитетом, потому что это прошлое. А прошлое принадлежит ему, ты знаешь, Фрэнни знает, если вы поговорите, то сможете…
Лео с силой бросил шарик вниз – ТУК! – он подпрыгнул выше головы мальчика, вновь ударился о мостовую и укатился. Ларри провожал его взглядом, с пересохшим ртом, с гулко бьющимся в груди сердцем.
– Я уронил шарик. – И Лео побежал за ним.
Ларри смотрел мальчику вслед.
Фрэнни, думал он.
Они сидели вдвоем на краю эстрады, болтая ногами в воздухе. До темноты оставался еще час, по парку гуляли люди, некоторые держались за руки. Детский час и час влюбленных, вдруг подумала Фрэнни. Ларри только что закончил рассказывать о впавшем в транс Лео, и голова у нее шла кругом.
– Так что ты об этом думаешь? – спросил Ларри.
– Я не знаю, что и думать, – ответила она, – за исключением того, что мне все это не нравится. Сны-видения. Сначала старая женщина, которая на какое-то время становится голосом Бога, а потом уходит в пустошь. Теперь маленький мальчик, который вроде бы еще и телепат. Это как жизнь в сказке. Иногда я думаю, что «супергрипп» оставил нас в живых, но свел с ума.
– Он сказал, что я должен поговорить с тобой. Вот я и говорю.
Фрэнни не ответила.
– Что ж, если возникнут какие-то мысли… – продолжил Ларри.
– Все записано, – выдохнула Фрэнни. – Он прав, этот мальчик. В этом, думаю, все дело. Если бы не моя глупость, не мое самодовольство, я бы не стала все это записывать… Черт меня побери!
Ларри изумленно уставился на нее.
– О чем ты говоришь?
– О Гарольде, и я боюсь. Я ничего не сказала Стью. Стыдилась. Вести дневник – это такая дурь… и теперь Стью… ему нравится Гарольд… всем в Свободной зоне нравится Гарольд, включая тебя. – Она попыталась рассмеяться, но смешок заглушили слезы. – В конце концов, он был твоим духом-наставником по пути сюда, верно?
– Я не очень-то тебя понимаю, – медленно ответил Ларри. – Ты можешь сказать мне, чего ты боишься?
– В этом все и дело… я не знаю, чего именно. – Она посмотрела на него, в ее глазах стояли слезы. – Лучше я расскажу тебе то, что могу, Ларри. Я должна с кем-то поговорить. Бог свидетель, не могу больше держать это в себе, а Стью… возможно, Стью – не тот человек, которому следует все это услышать. Во всяком случае, первым.
– Хорошо, Фрэнни. Выкладывай.
И она рассказала ему все, начав с того июньского дня, когда Гарольд заехал на подъездную дорожку ее дома в Оганквите на «кадиллаке» Роя Брэннигана. Пока она говорила, остатки яркого дня сменились синеватыми тенями. Влюбленные потянулись из парка. В небе появился тонкий серпик луны. В кондоминиуме на другой стороне бульвара зажглись несколько ламп Коулмана. Она рассказала ему о надписи на крыше амбара, о том, как спала, когда Гарольд рисковал жизнью, чтобы написать ее имя на самой нижней строке. О встрече со Стью в Фабиане, о резкой – отвали от-моей-косточки – реакции Гарольда на Стью. Она рассказала ему о своем дневнике, об отпечатке пальца на одной из страниц. Закончила в десятом часу вечера, когда уже стрекотали цикады. А потом, мучаясь нехорошим предчувствием, ждала, пока Ларри нарушит затянувшуюся паузу. Но он сидел, с головой уйдя в свои мысли.