Противостояние. Том II
Шрифт:
Наконец поцелуй прервался, но она не отодвинулась. Ее тело прижималось к нему, как мягкое пламя. Она была ниже его ростом дюйма на три, и ее лицо слегка запрокинулось. У него мелькнула смутная мысль, что он столкнулся с одним из самых забавных поворотов судьбы в своей жизни: когда любовь — или что-то очень близкое — наконец отыскала его, он словно окунулся в любовную историю из дамского журнала с глянцевой обложкой. Авторы подобных рассказов, как он сам однажды написал в анонимном письме в «Редбук», являлись одним из немногих веских аргументов
Но сейчас ее лицо запрокинулось, влажные губы были полуоткрыты, глаза ярко горели почти… почти… Да, почти как звезды. Единственной деталью, не совсем совпадающей с редбуковским взглядом на жизнь, была его эрекция — действительно потрясающая.
— Сейчас, — сказала она. — На тахте.
Каким-то образом они добрались до тахты и уселись на нее, ее волосы рассыпались по плечам, а запах духов, казалось, был повсюду. Его руки легли на ее грудь, и она не возражала, на самом деле она выгибалась и поворачивалась так, чтобы его рукам было удобнее. Он не ласкал ее; охваченный неистовым желанием, он просто мял ее.
— Ты девственник, — сказала Надин. Она не спрашивала… и ему стало легче оттого, что не нужно лгать. Он кивнул.
— Тогда мы сначала сделаем это. В следующий раз будет медленнее. И лучше.
Она расстегнула пуговицу на его джинсах, и «молния» на ширинке сразу разошлась. Указательным пальцем она провела по его животу, чуть ниже пупка. От ее прикосновения плоть Гарольда задрожала и дернулась.
— Надин…
— Тшшш! — Волосы упали ей на лицо так, что невозможно было разглядеть его выражение.
Она расстегнула его «молнию» до конца, и нелепая штуковина, выглядевшая еще более нелепой на фоне белой материи, в которую была упакована (слава Богу, он сменил белье после душа), выскочила как чертик из табакерки. Нелепая штуковина и не подозревала о своей комичности, поскольку была занята жутко серьезным делом. У девственников это дело всегда жутко серьезное — не удовольствие, а приобретение опыта.
— Моя блузка…
— Можно я…
— Да, я этого и хочу. А потом я примусь за тебя.
«Примусь за тебя». Слова отозвались эхом в его мозгу, как камни, падающие в колодец, и вот он уже жадно всосался в ее грудь, пробуя на вкус ее соль и сладость.
Она прерывисто вздохнула.
— Гарольд, это чудесно.
«Примусь за тебя». Слова звенели и гудели в его голове.
Ее руки скользнули под резинку его трусов, и джинсы упали к его щиколоткам с легким звяканьем ключей.
— Встань, — шепнула она, и он встал.
Все заняло меньше минуты. Не в состоянии удержаться, он громко вскрикнул от силы своего оргазма. Это было так, словно кто-то поднес спичку к сплетению нервов прямо под его кожей — нервов, уходящих в глубину, чтобы опутать своей паутиной его мошонку. Теперь он понимал, почему так много писателей сравнивают оргазм со смертью.
Потом он лежал в темноте,
«Эй, малец, да у нас тут нефтяной фонтан!»
Он смущенно взглянул на нее, стыдясь того, как он мгновенно кончил. Но она лишь улыбалась ему своими спокойными темными глазами, которые, казалось, знали все, глазами очень молоденькой девушки с викторианского полотна. Девушки, знавшей, быть может, слишком многое о своем отце.
— Извини, — пробормотал он.
— Почему? За что? — Ее глаза не отрывались от его лица.
— Тебе не очень-то много досталось.
— Напротив, я испытала огромное удовольствие.
Но он сомневался, что она действительно так считает. Прежде чем он успел обдумать это, она продолжала:
— Ты так молод. Мы можем делать это столько раз, сколько ты захочешь.
Он молча уставился на нее, не в силах вымолвить ни слова.
— Но ты должен знать одну вещь. — Она легонько коснулась его ладонью. — Ты говорил мне, что ты — девственник? Так вот, я — тоже.
— Ты… — Наверное, изумление, написанное на его лице, было комичным, поскольку она откинула голову назад и расхохоталась.
— Невинности нет места в философии твоей, Горацио?
— Нет… да… но…
— Я — девственница. И таковой останусь. Потому что кое-кому другому назначено… лишить меня невинности.
— Кому?
— Ты знаешь кому.
Он уставился на нее, вдруг весь похолодев. Она спокойно встретила его взгляд.
— Ему?
Полуотвернувшись от него, она кивнула.
— Но я могу показать тебе разные штучки, — сказала она, по-прежнему не глядя на него. — Мы можем делать разные штучки. Такие вещи, о которых ты никогда даже и не… Нет, это я беру назад. Возможно, ты мечтал о них, но никогда не надеялся, что тебе доведется их испытать. Мы можем играть. Можем упиваться этим. Можем купаться в этом. Можем… — Она запнулась, а потом посмотрела на него таким лукавым и чувственным взглядом, что он почувствовал, как снова возбуждается. — Мы можем делать все — все, — кроме одной крошечной вещи. А эта одна вещь на самом деле ведь не так уж важна, правда?
В мозгу у него бешено завертелись картинки. Шелковые шарфы… сапоги… кожа… резина. О Господи Иисусе. «Фантазии школьника». Самые разнузданные сексуальные игрища. Но ведь все это были лишь мечты, верно? Фантазии, порожденные воображением, плоды темных грез. Он жаждал всего этого, жаждал ее, но еще жаждал и большего.
Весь вопрос был в том, какую цену придется платить.
— Ты можешь говорить мне все, — сказала она. — Я буду твоей матерью или твоей сестрой, твоей шлюхой или твоей рабыней. Тебе стоит лишь сказать мне, чего ты хочешь, Гарольд.