Провидение зла
Шрифт:
– Энки благословенный! – послышался сдавленный крик, и один из гребцов, сидевших впереди Литуса, начал спешно натягивать на глаза повязку.
Литус поворочал головой, ничего не увидел, снова налег на весло, которое как будто начало вязнуть в воде, пригляделся и почувствовал, как сердце начинает биться не в груди его, а отстукивать в виски и затылок. Детские руки хватались за деревянные лопасти. Словно тина висли на каждой из них. Весла продолжали черпать воду, но, опускаясь в нее, ударяли по чему-то, и от этого вода становилась если не красной, то непроглядно черной, и руки продолжали тянуться уже из этой черноты.
– Ну что, родимые? – зазвенел надрывом голос капитана. – Еще кто-то хочет обняться с бревнышком и скатиться по течению к матушке и батюшке? А ну грести, шелудивые псы! Грести, я сказал!
– Грести, – сам для себя повторил Литус, закрыл глаза и начал бормотать что-то, пока с удивлением не понял, что повторяет заклинания, вычерченные стариком Хортусом на клочке пергамента – заклинание паутины смерти и ведьминых колец. Не то чтобы он собирался сделать невидимой целую барку с гребцами, единственное, чего он хотел, так это того, чтобы звон в ушах прекратился и детские ручки перестали хватать весла, но пустота, которая захватила его нутро, требовала полноты. И этой полнотой могло быть что угодно, и память вдруг начала выдавать строки заклинаний, которые он когда-то даже не успел прочесть, только окинул взглядом. И теперь он повторял их раз за разом, пока не выучил наизусть, пока не затвердил каждую руну, не поймал их интонацию и напор, не понял, как их нужно произносить, и где добавлять жар, где подпускать холод, и как сдвинуть силы воды, огня, земли и воздуха, чтобы наполнить сказанное теплом, если нет в пальцах заветного мума. И, продолжая грести, он зажмурился, сожалея только о том, что не может заткнуть и уши.
Когда Литус открыл глаза, стояла уже ночь. Но ночь была вдоль реки и над ней. Тонули во мраке оба берега, лишь иногда отсвечивая странными цепочками огней, а вокруг барки стоял свет. Вода, мутная вода Азу светилась. Или не она. Нет. Светились тела. Части тел. Разрубленные, обезглавленные, обнаженные, плывущие навстречу барке, мешающие веслам, трущиеся о борта и, кажется, продолжающие шевелиться, как шевелятся черви в выгребной яме. Светились мечи и копья, щиты и боевые шлемы, топоры и палицы, которые плыли между телами, словно были вырезаны из дерева, а не выкованы из железа.
– Глотни, – возле Литуса стоял капитан. Лицо его было бледным, и единственный глаз горел на нем пламенем.
– Глотни, – повторил капитан, протягивая Литусу фляжку. – Лучший тиморский квач. Жажду не утолит, хотя эту жажду не утолит ничто. И не смотри на меня так. Если ты думаешь, что твои глаза не светятся красным, как теперь и у меня, то ты ошибаешься. Мы все не только пересекаем реку дерьма, мы и сами это же самое дерьмо! Хотя признаюсь тебе, парень, в этот раз весело, как никогда. Уже двенадцать человек прыгнули за борт. Не знаю, что они там увидели, каждый видит свое. И двое сдохли на своих местах. Лежат в проходе. Так что нас осталось пока сто восемьдесят шесть. Ничего не имею против этого числа, но вряд ли оно останется неизменным до пристани!
Литус, не переставая грести, хлебнул обжигающего напитка, кивнул с благодарностью капитану, который пошел дальше между рядами, и только теперь понял, что его соседа, который истово молился, нет, и он гребет один. Литус взглянул на воду. Теперь трупов в ней как будто не было, но словно не было и воды. И барка застыла у пропасти, грозя сорваться в ее бездну. И весла гребли не воду, а пустоту. И там, в пустоте, внизу, мелькали тени. Расправлялись кожистые крылья, извивались длинные тела, сверкали огнем глаза, но нужно было продолжать грести, потому что и пустота поддавалась с трудом, словно имела вязкость. И бастард греб, радуясь, что крепкое натренированное тело все еще его слушается, но в какой-то миг перестал понимать, что происходит с ним и вокруг него. Где он? Кто он такой? Что это за диковинное насекомое, наполненное почти двумя сотнями беззащитных человеческих личинок, шевелит полусотней лапок с одной стороны и полусотней лапок с другой? День или ночь вокруг? Почему тени, которые живут в пропасти, летают не только под днищем барки, но и над ней? Почему дождь, который пошел с неба, оставляет алые пятна на руках, на весле, на скамье впереди, на которой тоже пропал один гребец и остался только худой? И отчего и сам капитан упал на колени между гребцами и молится, обхватив плечи руками, на которых, как ты ни растопыривай пальцы, все одно – не растопыришь, потому что нет половины пальцев…
Глухо каркая, из бездны поднялась черная птица. Она села на край барки, заставив ее дрогнуть, посмотрела огненным взглядом на Литуса, открыла пасть, полную зубов, и одним движением переломила весло, которым управлял худой. Но тот продолжал шевелить обломком, словно ничего и не случилось. И тогда птица каркнула, взмахнула крыльями, вытянула шею и снесла голову гребцу. Кровь ударила из обрубка. Тело несчастного рухнуло в проход, а птица снова посмотрела на Литуса и вдруг прощелкала зубчатым клювом, проскрипела ужасным голосом:
– Все еще думаешь, что это морок? Когда приходит последний час, морок смыкается с явью, потому что одно – оборотная сторона другого. Добро – оборотная сторона зла. И если есть провидение божье, значит, есть и провидение зверя. И всякий щит, прикрывая плоть, готов растерзать иную плоть шипами на своей оборотной стороне. И чем тогда лучше медленная смерть среди цветущих лугов быстрой смерти на пепелище? Все еще не веришь? А хочешь посмотреть на самого себя собственными глазами со стороны?
И птица вновь расправила крылья и потянулась к Литусу, и тот упал на спину так, что черный клюв щелкнул над ним, рванул рукоять меча, который кольцом огибал его туловище под балахоном, и неожиданно сверкнувшим лезвием рубанул по уродливой шее, которая оказалась снизу бледно-коричневой, как его балахон. И горячая вонючая кровь окатила его с головы до ног. И отсеченная голова рухнула, загремела в проход и уже там, открыв пасть, проскрипела:
– Тот, кто назначен к мерзости, ею и будет…
– Прибыли с божьей помощью! – раздался крик капитана.
Литус открыл глаза. Барка воткнулась носом в глинистый берег. Соседа спереди, соседа рядом – не было. Сосед слева вытаскивал дрожащими руками из ушей затычки. Его соседка, что сидела у борта, смотрела на бастарда, смотрела не отрываясь, словно не могла поверить своим глазам. Литус схватился за балахон, он был сух. И меч оказался на месте, опоясывал кольцом туловище. И ни отрубленной головы, ни туши чудовищной птицы в барке не обнаружилось. Только весло было переломлено в том самом месте.
– Быстрее, быстрее, новопредставленные мои! – шумно радовался капитан. – Мне еще обратно выгребать, а вам будет время и на отдых, и на смерть, а все прочее по обстоятельствам. Быстро!
Литус поднялся со скамьи. На берегу уже суетились несколько десятков паломников в таких же балахонах. Ладили мостки на борт, ждали, когда вновь прибывшие освободят лавки гребцов. Никакого просветления на лицах возвращающихся Литус не заметил. Скорее, это была усталость, безразличие и покорность судьбе. Небо над головой было серым, словно грязным. Противоположный берег тонул в тумане, а тот, на который ступил бастард – в сумерках, словно свет с неба не мог пробиться к проклятой земле. И из этих сумерек торчали какие-то столбы, сараи, а в отдалении, вверх по течению, на излучине реки – древние дома странного города.
– Уманни, – услышал Литус сухой голос. – Мертвый город. Полторы тысячи лет уже как мертвый. Хотя говорят, что там и жители до сих пор имеются. Не знаю. Сам – не проверял. И другим не советую.
Литус обернулся. В десяти шагах от него стоял высокий толстяк, которого можно было бы назвать здоровяком, если бы не жир, отметившийся на его лице и даже сквозь грубую ткань желтого балахона выделяющийся складками на боках, груди, животе и на бедрах. За его спиной выстроился десяток храмовников, затянутых в такую же ткань. В руках каждого из них был длинный багор с удивительно толстым древком.