Провидение зла
Шрифт:
– Некуда бежать отсюда, некуда, – приговаривал одноглазый капитан, прохаживаясь между скамьями. – Тот берег – одни болота, до горизонта. А наш берег высокий, к тому же на нем дозоры и не слишком доброжелательные селяне. Да и зачем бежать? Решились поклониться пресветлому в месте, где он остановил Лучезарного, так и нечего нос отворачивать. Вам прогуляться туда и обратно, а некоторые несут там службу денно и нощно. А мы даже не гребем ночью пока. Так что навались! Размеренно! Не торопясь! Но всем сердцем!
Паломники провожали капитана напряженными взглядами. Отдышаться да оправиться толком удавалось только ночью, когда барка вставала на якорь, но ночь такая была одна, а следующая должна была уже случиться в пределах Светлой Пустоши, и по рассказам, лучше было грести, не переставая, пусть даже от границ поганого места до пристани почти двое суток пота, чем останавливаться там, где ужас леденит кожу. Литус же, который вычитал из трактатов, что и в первом, и во втором кольцах ужаса все страхи живут не вне паломника, а в нем самом, присматривался к берегу, прикидывая, как он распростится с капитаном на пристани да прикупит где-нибудь там же лодчонку и спустится за те же два-три дня к Эбаббару, а потом и к самому Самсуму. Ярлык кураду у него есть, а кто он такой – самсумовские мытари и стража разбираться не станут. Заплатил пошлину, и кланяйся своим богам. И пойдет он от Башенной площади по нужной улице, высматривая коричневую занавеску в одном из домишек. Вот только лодчонок почему-то не было видно не только на болотистом касадском берегу, но и на эбаббарском.
– Вот, – бросил ему в ноги обычный ярлык паломника и связку амулетов капитан. – От себя отрываю, свалился ты мне на голову, парень. Кто ты и откуда, и знать не хочу, чем ты не угодил нашему королю – то же самое, но скрывать не стану, гребешь ты ладно. А вот насчет разворота помышляешь зря. Не ты первый, не ты последний. И посмекалистее и побойчее бывали, не все, как ты понимаешь, по своей воле в паломничество отправляются, а уж в услужение храмовникам – так и никто. Но только, что туда, что оттуда, другого пути, кроме как на барке, нет. Скоро сам поймешь. А я вот что тебе скажу, парень. Плохие времена настают. Убыль среди вашего брата в рост пошла. У меня-то кожа толстая, да и хоть один глаз только, но видит он пока неплохо. Раньше, пока до пристани догребешь, частенько ужасом прихватывало, да только весь ужас из собственной головы происходил. А теперь по-другому все. Совсем по-другому! Ну да что я языком отстегиваю, сам скоро увидишь! Э! Молодцы! Скоро начнется! Кому повязки на глаза?
Литус посмотрел на соседа, который всю прошлую ночь молился, обхватив плечи руками и сложив пальцы в две щепоти. Значит, прихожанин Храма Праха Божественного. А его, выходит, направляют в Храм Последнего Выбора к предстоятелю Алдону? И как ему придется молиться, если настанет нужда? Ну, точно, стискивать кулаки. Как его учили наставники: две щепоти – тонкость постижения, большие пальцы под остальными – тайность и сокровенность, кулаки – упорство и непреклонность, пальцы в стороны – всеохватность и неизбежность. А как молиться единому Творцу? Так, как мальчишки дразнят торговцев на рынке, складывая из пальцев нечто неприличное? Или менять фигуры в каком-то порядке? И как молятся те, кого воинская судьба лишила одной руки или обеих? Воображают, что есть у них еще руки? Выходит, недаром повторял старый тирсен, который учил приходящих в гимназиум риторике и правильному дыханию: все, что делаешь, делай сначала в собственной голове? Однако трудно доходит словесная наука. Что, к примеру, такое – уложение о трех скоростях мысли? Первая – медленная, как течение воды в озере или пруду. Это сон. Вторая – быстрая, как течение воды в горной реке. Это бодрствование. Первой управлять сложно, но можно. Второй нужно, хотя и нелегко. Но есть еще и третья скорость мысли – бой. Нет такой реки, с которой можно его сравнить. И нет такого воина, что управляет скоростью мысли в бою, потому как тот, кто пытается управлять, гибнет. Ну и где же тут скорость? А не наоборот ли? Бой – это спокойствие и неподвижность. Ты неподвижен. А весь мир кружится вокруг тебя.
– А ну-ка, молодцы! – рявкнул капитан. – Еще три десятка гребков, и можно будет пялить на глаза тряпицы, что я раздал. И дальше только Энки нам в помощь! И тот, кто уснет до пристани, проснется за бортом! Я все сказал!
Почувствовав возросшую тяжесть в весле, Литус покосился на соседа. Тот бросил грести и торопливо прилаживал к глазам темную тряпку.
– Греби, парень! – фыркнул, проходя мимо, капитан. – Ты же все равно вязать ничего не будешь? Я на руль, а то к пристани, случалось, из двух сотен гребцов только четверть продолжала рвать спины, а прочие вытряхивали штаны. Так и в берег уткнуться недолго, а я этого никак не хочу.
Литус оглянулся. Барка чуть замедлилась, но продолжала ползти вперед. По левому берегу ничего не изменилось, разве только муть какая-то затянула горизонт, а по правому показался частокол, начинающийся от берега и взбирающийся на косогор. Перед ним темнел ров, но сама ограда казалась зыбкой преградой для неведомого, тем более что в двух или трех местах частокол был разрушен, словно огромный твердолобый баран разбегался и бил чугунными рогами в тонкие бревнышки.
– Я уже второй раз, – услышал дрожащий голос по другому борту Литус. Седой калам, уже завязавший глаза, старательно скручивал из пакли затычки. – Первый раз лет пять назад был. Тогда ничего, обошлось. Из двух сотен бедолаг вернулись сто восемьдесят пять. Пятерых на барке потеряли, да и то по дороге туда. От страха померли. И десять уже на берегу. Тоже от страха. А теперь и вправду говорят, совсем мочи не стало терпеть. Многие не добираются, а кто добрался, вернуться не могут. Но я секрет знаю. Тут одними глазами не обойдешься. Уши надо затыкать. Весь страх через уши приходит. А если глаза не видят, а уши слышат, так страха еще больше. Я теперь за хозяина иду. Ярлык ему нужен, что он был в храме. Благодати, правда, от такого ярлыка не прибавится, но если его в лавке повесить, то уважение будет прибывать…
Литус посмотрел через плечо старика. В напарницах у него, судя по всему, была женщина. Твердый точеный профиль был направлен строго вперед, руки, пока сосед затыкал уши, управлялись с веслом без особых затруднений, и повязку на глаза паломница, судя по всему, вязать не собиралась. Литус обернулся к эбаббарскому берегу. Впереди, там, где на берегу начинался частокол, над водой тянулся туман. Но низко, стелился по самой воде. И на берегу за частоколом тоже тянулся туман. Точнее, лежал клоками. А так-то берег был как берег. Песок вперемешку с глиной. Серая прошлогодняя трава, сквозь которую виднелась черная, готовая исторгнуть ростки зелени земля. Зыбкие рощицы по гребню косогора. И деревни. Сразу две легли на взгляд. Одна прямо возле воды, вдоль распадка, упирающегося в темнеющий лес, вторая оседлала один из приречных увалов. Дома не бревенчатые, а из камня, какие Литус в деревнях и не видывал. Черепичные крыши, словно присыпанные пеплом. Собранные из камня же ограды вокруг дворов, поднятые в пояс. И никого рядом.
– Днем тут еще ничего, – хохотнул с кормы капитан. – А ночью, бывало, идешь в обратку с пристани, посмотришь на берег, а в окнах этих огни. Я пару раз штаны-то подпортил себе. А ну-ка, сучьи дети, грешники да золотушники, налегли на весла! Пошла нелегкая!
Сначала ничего как будто не происходило. Низкий туман над водой расходился так же, как вода под ним. И берег с мертвой деревней казался ничуть не мертвее того же берега до частокола. Да и болото по левому борту барки не изменяло себе. Но в ушах появился звон. Точнее, тихий стон, словно комар или еще какая мошка забралась в ухо и умудряется там, не задевая крыльями плоти, возвещать о собственном присутствии. Литус даже затряс головой, продолжая опускать весло в тягучую воду Азу, на что сразу получил смешок в спину от капитана.
– Всегда так. Звенит в ушах, звенит. Знатоки говорят, что, если пройти всю Светлую Пустошь поперек, везде будет звенеть. Кое-что прибавляется и в ушах, и в голове, и в штанах, без этого никак, но звон не перестает. А как перестанет, значит, Светлую Пустошь ты прошел. Только никто ее и никогда не проходил, даже предстоятели храмов, да и куда им. Она ж поперек за четыре сотни лиг! И чем глубже, тем гаже! И вот что я тебе скажу, парень, благо инквизиции нет теперь, так и почему же не сказать? Ежели каждого, кто оставляет после себя дерьмо, по количеству дерьма и оценивать, то этот Лучезарный был куда сильнее нашего благодетеля Энки.
– Вот он со всей силой в собственном дерьме и захлебнулся! – оглянулся худой и высокий гребец, что сидел перед Литусом. – А тем, кто грешен, это дерьмо еще не одну тысячу лет расхлебывать! Или не мы, атеры, привели сюда Лучезарного?
– Да как тебе сказать? – старательно загоготал дрожащим голосом капитан. – Я хоть и не атер, но так понимаю, что атеры сюда полторы тысячи лет назад Лучезарного не приводили. Это ж он их пригнал на поле под Бараггалом. Уж не знаю, на убой ли, или на пиршество, но большую часть там и оставил, прежде чем, как ты говоришь, в собственном дерьме захлебнуться. И хлебать это дерьмо приходится не только атерам, а и всем прочим заодно с ними. Только очень сомневаюсь я насчет возможности его расхлебать. Как бы его не прибавлялось год от года!