Провинциальная история
Шрифт:
…большой двор и крапива, которая имела обыкновение прятаться в зарослях малины. Она выползала из—под них, выставляя колючие зеленые лапы, выпускала молоденькие побеги, которые прятались в траве, норовя ужалить. И тогда дед брался за косу.
Он правил ее долго, старательно, приговаривая, что инструменту уважение надобно не меньше, чем людям.
– Жить буду, – сказала Стася.
А матушка лишь вздохнула.
– Там?
– Там.
– Там воды нет. И туалет на улице…
– Справлюсь.
Бабушка ведь справлялась, и у Стаси получится. И… и может,
Никогда и ни о чем она не просила Бога, и вовсе даже в него не верила, наверное, поэтому и просить-то стыдно. И если не Бога, то мироздание, вселенский разум или что там есть. Она, Стася, ничего другого не желает, кроме как вернуться домой.
И разве это много?
Нужно просто, чтобы матушка отступила, чтобы позволила. Это желание ощущалось горячим комом в груди, оно отбирало все силы, не оставляя Стасе ни капли. Пускай. Главное, что матушка вдруг моргнула растерянно, потерла виски. Она поднялась и, окинув Стасю презрительным взглядом, сказала:
– Как знаешь. Только… ты там так и помрешь, старой девой с котом…
Права оказалась.
– До свиданьица, госпожа ведьма, до свиданьица… – человек, плюхнувший последний мешок, кажется, с мукою, ибо поднялось над ним белесое облачко, попятился. И пятился до самой двери, а потом и за нею, стараясь одновременно и не пялиться на Стасю, и глаз с нее не спускать.
Как ни странно, у него получалось.
Стася вздохнула.
– Спасибо, – сказала она, почти не сомневаясь, что это тихое слово если и услышат, то воспримут совершенно иначе.
Хлопнула дверь.
Вздрогнул дом, как у него получалось, будто вот-вот окончательно пробудится ото сна, и вновь же не пробудился, погружаясь в прежнюю тяжкую дрему.
Стася почесала нос.
Хотелось чихать.
И еще плакать.
И она не знала, чего больше. А потому, почувствовав, как на кухне холодает, даже обрадовалась, ибо в присутствии Евдокима Афанасьевича рыдать она точно не станет. Как-то оно… невместно?
Древнее какое-то слово, но донельзя правильное.
– Доброго вам дня, – вежливо сказала Стася, не оборачиваясь. Хотя по спине привычно побежали мурашки, а еще мелькнула мысль, что все это в высшей степени не нормально.
И мир этот.
И дом.
И призрак.
– И вам, боярышня, тоже доброго дня, – гулким басом отозвался Евдоким Афанасьевич, который был призраком весьма воспитанным.
Солидным.
Он и поклон отвесил, как заведено, рукой махнув так, что конец длинного рукава шубы скользнул по плитам. И сквозь плиты.
– Позволено ли будет узнать, как состоялась поездка ваша?
– Состоялась. Вот, – Стася указала на мешки и мешочки, корзины с корзиночками, которых вроде бы было и не так мало, во всяком случае, когда носили, а теперь кучка гляделась жалкою.
– И как вам?
– В целом… не знаю, – честно ответила она, разглядывая корзину с рыбьими потрохами, с которыми нужно было что-то сделать.
Сварить?
Или так дать?
А если потравятся? Бес-то ладно, он, кажется, и гвозди сожрать способен без особого для себя вреда, правда, побрезгует исключительно ввиду того, что гвозди – пища приличного кота недостойная. Но остальные-то еще малыши.
Тогда варить? И… с мукой? Или с крупой? Или смешать с творогом и не варить? Проблема была не то чтобы великой, но с радостью заняла все внимание Стаси, потеснивши те, неприятные воспоминания. Пожалуй, когда бы не присутствие Евдокима Афанасьевича, она бы всецело ушла бы в нелегкие раздумья о кошачьем рационе.
Но призрак исчезать не торопился.
Глядел на Стасю.
Бороду оглаживал.
А она не могла отделаться от мысли, что в глазах его зеленоватых – то ли сами по себе, то ли ввиду нынешнего нематериального состояния – кажется никчемною. Глупою. И… вовсе.
– Меня, кажется, за ведьму приняли, – сказала она, чтобы не молчать.
И потупилась, на потрепанные кроссовки глядя.
– Быть ведьмой не так и плохо.
Кроссовки давно утратили исконную белизну, шнурки их потертые и вовсе отличались по цвету – левый был зеленым, а правый ядовито-розовым. Носы кроссовок слегка потрескались, да и подошва отклеиваться начала… в общем, не шли они ни в какое сравнение с роскошными сапогами Евдокима Афанасьевича.
Он вообще был одет… пожалуй, на роль царя его бы утвердили немедля, ввиду общей солидности. И дело отнюдь не в шубе долгополой, даже с виду неимоверное тяжести, и не в шапке, и даже не в посохе, на который Евдоким Афанасьевич не столько опирался, сколько носил с собою порядка ради. И что-то подсказывало Стасе, что эта вот, окованная золотом деревяшка, и за дубинку бы сгодилась.
Но не в ней дело.
Не в перстнях призначных, не в золотой цепи, на которой, судя по толщине, и волкодава удержать вышло бы.
Во… взгляде? Пожалуй. В этой вот манере, спокойной, слегка снисходительной. В тоне его, в каждом неторопливом, преисполненном чувства собственной значимости, движении. И ведь даже собственная призрачность не поколебала уверенности Евдокима Афанасьевича в себе и мире.
– Ведьмы давно уже являются уважаемыми членами общества, – сказал он веско. И посохом о плиты стукнул. Вот посох призрачный, а звук—то вполне реальный получился.
– Я заметила, – не удержалась Стася, вытирая сухие глаза. С воспоминаниями этими вечно все не так, лезут под руку, сердце тревожат.
Евдоким Афанасьевич пригладил бороду.
– Простые люди всегда отличались болезненной суеверностью. Не стоит обращать внимания на подобные мелочи…
Мелочи.
Да.
Люди. Мир этот… дом этот… такой огромный, такой пустой. А тот ее, Стасин, что с ним? Сгорел? Наверняка. И возможно, что она сама тоже сгорела, умерла там. И значит, никогда-то не вернется. А тут… ведьма… да какая из нее ведьма-то?