Проводник электричества
Шрифт:
«Начсан! Антошин! Ваня! Слышите! Мы тут! Вот мы идем тут, раненые, тут! Давай вперед нас! Расступись!» И удалось прошить насквозь, пробиться к островку; носилки с парнем уже передавали по рукам над головами…
Варлам сграбастывал девчонок друг за дружкой в давке — впихнуть в живую щель, в нестойкий коридор, открытый моряками, санитарами… и все, вот Зою… фонтаны бьют над бортом, вода растет, срывает шлюпки, и остается только ухнуть, сдохнуть или попасть на плот, туда, туда неудержимо тащит, в воду… Антошин прыгает, Шкирко… теперь их очередь… он видит, он хватает напоследок вот это опрокинутое жалкое лицо… смерть не страшна, страшна лишь последняя мысль: что после тебя никого не останется, ее вот, ее не останется… а там уже наступит «все равно»… там, где сцеплялись руки, была неразрываемая прочность — какой-то жар, последний… и твердая вода разорвала
Набравший давление столб втолкнул его в тугую ледяную тьму, мгновенно отнимающую руки, ноги… — «роди меня обратно, мама», возвратное движение, сжатие, умаление, не рост, а убывание бытия, стремительное, жуткое, уже с какой-то радостной мукой, с готовностью ужаться в кровяной комочек эмбриона… какая б ни была, смерть — это всегда теснота, это когда не встать, не распрямиться, когда потоком, гнетом, обвалом закупоривает рот и все отверстия, все окна в мир, через которые ты пялился, вбирал и втягивал сплошную жизнь в себя… мир сократился до тебя, до мозжечка, до точки, до отрицательной вообще величины и — вытолкнул его под скальный свод.
8
Прибитый своей целостью, не в состоянии себя нащупать, выделить из мира, в каком-то зрячем, знобком полусне, Варлам сидел, обняв колени, в вольной преисподней, опять в просторном брюхе будто каменного зверя… а не того, плавучего железного и пьяного от качки… над головой и под ногами гудела скальная порода, растревоженная близкими разрывами; мир вроде дал незыблемую твердь, и он, Варлам, торжествовал безмозгло — жив! Прикрыт и отгорожен непроницаемой толщей от воды, от вездесущей давящей воды, которая смывает и проглатывает все… и были люди, много, невредимые, смутно знакомые… так узнаешь, наверное, своих родителей, увидев их впервые, и объяснять не надо, что вот эта — мама.
Слух возвращался, он начал слышать бормотания, всхлипы, хрипы и звонкий крик, гулявший далеко по долгим рукавам, просторным вырубкам. Он был в наброшенном на плечи одеяле; рядом было навалено то, что окажется потом его шинелью, вещмешком, планшетом, — сухое, целое, невесть какой силой перенесенное сюда… К нему подсели, стали тормошить — широкая, скуластая, осклабленная морда, с мясистым хищным носом, с пшеничными усами и оловянными глазами, непотопляемый Шкирко: «Живой, медицина! Живой! Такого не бывает, скажешь, а мы есть! А ну-ка на, глотни, чтоб кровь разбежалась по жилочкам. Давай, ты нам нужен еще. Спасай теперь нас, оперируй… есть, есть работенка… иных вот только море больше не отдаст».
Вцепился в плечи санитара: «Где наши люди? Зоя где?» — «Да тут все, тут… живые боле-менее. И Райка, и Тонька, и Витька, и Рубин, доктор твой…» — «А Зоя, Зоя где?» — «Вот ее не видал. Где-то тут. Да чего ты? Должна! Не боись!»
Варлам вскочил, голодно озираясь и узнавая Костина, Клименко, Марусю Дикареву, Танечку Вершинину; вокруг ходили, копошились люди (бойцы и санитары), кололи камфару и бинтовали раненых; повсюду громоздились ящики; меж ними и на них ворочались и бредили бойцы, друг друга окликая, погибших товарищей… один какой-то пить просил безостановочно… дух спертый был, лежали обожженные, в бинтах, без лиц, не разглядеть — наверное, с другого корабля, а может, с суши — много, и почему-то женщины одни… работницы какие-то, ушедшие под землю.
Варлам ходил, ощупывал, обшаривал народ, безмолвно на пути вставал и сторонился, хватал за ворот женщин, за плечо и отпускал — чужие всё, чужие…
«Матвеич, ты? Я думал, потонул. А вот он ты, живой!» — Бушко его облапил, боцман, с подпаленной щекой, кубический мужик невероятной силы. — «Пусти, пусти… Неждановой не видел?» — «Не, не видал. Да стой ты, стой, охолони. Найдется. А Сашку моего подранили, но это вроде ничего».
Страх и неведение стояли у него внутри, как жилистая мощная когтистая рука, вошедшая в перчатку. Рука душила, царапала когтями грудь. Вдруг голос будто бы Варламу почудился знакомый, он ринулся по направлению, расталкивая встречных и выкликая тихо-сдавленно: «Менгрелия»! Слышишь, «Менгрелия»!» И женский крик ему в ответ, неясно чей, не разберешь… он протолкнулся, продавился, и налетели на него хохочущим, заплаканным, сияющим огромными голодными глазами жадным чудищем, схватили, оплели, влепились в грудь Камлаеву, в бока, уткнулись, вцепились, как дети в отца… все были тут, и Раечка, и Тоня, и Фрося, и Катюша Солнцева… горячие, как печка, забитыми носами шмыгая, не уставая гладили его дрожащими руками по лицу. «А Зоя, Зоя где?» — Он хрипнул, отбиваясь, выворачиваясь. «Да тут же, тут! С Борзыкиным, она же с капитаном… Вот капитан-то наш…» — и всхлипнули, всем общим тельцем содрогаясь. Неведение и страх разжали челюсти, Варлам вздохнул освобожденно, как будто побежав с горы, как будто покатившись передним, самым крупным камнем в камнепаде… вдохнуть, вобрать лицо, чужое и родное…
Нежданова убито сидела на коленях перед бездвижным телом сильного плечистого мужчины — широкая грудная клетка, орденские планки, знакомый острый профиль, фиксирующий ворот. Варлам притронулся к плечу, она, закаменев, не отзывалась, лишь губы шевелились и ничего не пропускали; в глазах жил чистый, ясный смысл последнего вопроса — не страх, не истерика, не боль, не мольба, не отчаяние, а именно необходимость знать, есть ли тут кто-то, кто может сдвинуть дело с мертвой точки.
Проломись под Камлаевым, вздыбься разрывом под ногами земля, не так бы это сотрясло его, не так бы вынуло весь дух. Словно удар под вздох, вот этот взгляд, лицо ему сказали обо всем — что именно любовь у них, у этих двух, а не вот просто вздохи-перемигивания, так, что-то неопределенное и зыбкое, что может враз сломаться и уйти, не ненадежное, как мартовский ледок, «Сережа».
Нет, она заложилась и не сдвинется с веры в то, что любовь их не сгорит, все перетерпит, вынесет, дойдет до скончания войны… что только после этих бед все и начнется — жизнь, крепнущее, все прочнеющее счастье, с флотским борщом, растущим детским криком… вот как-то так, по-настоящему, не разорвать… конечно же, она неосудима, и он, «Сережа» вот, неосудим… наоборот, вся правота, последняя, святая, бабья, природная, — все в ней, вот у нее в глазах, горящих детски-материнским, собачьим требованием справедливости… она не отдаст, останется при нем последней, когда вокруг уже все отвернутся и скажут «кончился»… она им не поверит. А то, что у него, Варлама, внутри сейчас так безнадежно замертвело все, так это и должно быть так, и кто-то должен оказаться отбракованным… Не до того сейчас: природа собственная вмиг взяла Камлаева в тиски, вновь сделала машиной по починке человеческих устройств — если, конечно, навыка достанет и есть возможность что-то тут поправить.
«Что с черепом, товарищ?» — спросил он местного худого изможденного врачишку с угрюмой бледной физиономией. «Тут мы имеем вдавленную трещину, перевязали, зафиксировали голову, а дальше — плохо дело». — «Что? — Камлаев рявкнул. — Он тут лежит — вот это плохо дело!» — «Не ори! Пятнадцать минут как доставили в штольню твоего кавторанга и ко мне положили сюда». — «Ну а дальше-то что? Где хирургия? Почему не несут?» — «Куда? К кому? — простонал тот страдальчески. — Кто тут что может с этой головой? Вот так вот, нету никого! Вот был, да весь вышел. Пожилой человек, себя не щадил, стоял на ногах до последнего… прекрасный, героический товарищ. Ну ты пойми, я общий лишь хирург… ну кто туда полезет? Нет мастера. Чуть тронешь кость — и все, потоп. Ну что мне перед вами тут, в лепешку расшибиться?»
Варлам не медлил, пошел назад, петляя меж снарядных ящиков; десятка два живых и невредимых человек с «Менгрелии» толпой обступили рослого начсана с властными и хищными чертами крупного мясистого лица.
«Товарищ военврач второго ранга, — сказал Камлаев, протолкнувшись к начальственному голосу, — имею в экстренном порядке доложить: вот тут у вас на берегу сейчас есть кавторанг Борзыкин с черепной». — «Да-да, все, знаю. Но не располагаю специалистом». — «Считайте, что теперь располагаете». — «Что? Вы кто? Не знаю вас, простите». — «Камлаев, я общий хирург, но кончил специальные курсы». — «Какие курсы? Что вы тут несете?» — «Я полгода работал со значительным нейрохирургом Подольным вот здесь, в Севастополе, и не только ему ассистировал, но и он мне… и поэтому я настоятельно вас попрошу предоставить мне срочно возможность и средства…» — «Послушайте, Камлаев, я все, конечно, понимаю, ваше желание и ваше чувство к командиру, но тут же нужен опытный хирург. Одно неосторожное движение…» — «Борзыкин сам помрет, и без всяких движений. Готов взять ответственность». — «Да что вы мне — ответственность? У нас тут электричество вообще все время гаснет, работать постоянно приходится чуть не на ощупь». — «Дайте свежую кровь для трансфузии». — «Ух вы какой! Да ну и черт с вами — действуйте. Эх, жалко капитана!»