Проводник электричества
Шрифт:
Быдло желало посмотреться в звуковую амальгаму — увидеть в ней себя преобразившимся, гораздо больше, выше истинного своего размера… по-быстрому, метнув на сковородку, разогрев, хотело ощутить себя великим и бесстрашным, все побеждающим и все превозмогающим — неволю, пытки, смерть… не мучиться, не претерпеть, как претерпели Карбышев, Космодемьянская или Христос евангельского мифа, не умереть в реальности под толстой коркой льда, но именно вот ощущать, купить иллюзию за полушку… да и «Христос покоится в оковах смерти» был слишком им тяжел на слух, душил, давил… так рыба может регулировать опорожнение-наполнение пузыря лишь в узком слое глубины и если спустится чуть глубже или поднимется чуть выше, давлением воды ей разнесет кишки… поэтому и надо было не как у Баха, а пожиже, и вообще побольше про любовь, про страсть, так, чтоб «грудь
Все это продавалось в мясных рядах гранд-опера, концертных залов, филармоний, и внутренне давно им было решено, что с исполнительством пора кончать — с косой от вранья, тошнотно-противоестественной ситуацией концерта, с многоколонным, мраморным, затянутым в тяжелый бархат овеществлением идеи классического гроба, с огромной гранитной усыпальницей бессмертной красоты, со всеми захожанинами храма, которые как будто каждой лицевой мышцей соревновались, кто «глубже», артистичнее проникнется тем самым пресловутым «духом музыки». Приравненная к рабскому, официантскому подобострастию виртуозность — вот что им было нужно от него… чтоб он им подавал все то, к чему они привыкли как к «золотому веку классики», как к «взрыву чувств»… дебилы… как будто ветер музыки приходит вследствие того, что дерево шатается.
Пока он — исполнитель, посредник между царством мертвых и кладбищенской публикой, свободы не видать, из-под музыкального трупа не выбраться. Нет, только господином звука. Координировать звучащие частицы по строгим, идеально ровным сериям, как раньше их никто не строил, дать свою серию высотам, протяженностям, динамике и тембрам, распространить законы не тонального-земного тяготения, но своего соизволения и выдумки на каждую без исключения единицу звукового воинства… нещадно, неуклонно подвергать звучащее число все более изощренным издевательствам, четвертовать, дробить, ссылать в иное бытие минусовой дичайшей степени… и так до той минуты, пока под мощными напластованиями наваленного человеком мусора, под панцирем, свинцовой крышкой чужих конструкций не покажется, не обнажится окончательная, ничем не замутненная и прозвучавшая впервые новизна — живучая и чистая, отличная от симулянтской толщи бессмысленных повторов кормушечного звука.
Чтобы заставить человека слышать, необходимо хорошенько вмазать по ушам, чтоб удалить скопившийся и залепивший уши гной, необходима бритва, и этой бритвой был авангард, рукой Шенберга смертельно полоснувший по горлу принципа переживания и выражения и предъявивший слуху абсолютную абстракцию, так, как снежинка предъявляет глазу человека свою структуру, на правах достоверности, которую не переделать в угоду человеку…
Камлаев доходил до этой точки и, холодея, замирал, дрожал от хищной радости, предчувствуя власть небывалую, которую он лично может обрести: своим отъединенным, надежно закупоренным вот в этой черепной коробке сознанием, умишком он будет самовластно творить реальность новую, иную, которая через десяток лет заменит всё то, что есть сейчас, — так, как идеи Циолковского, казавшиеся, верно, современникам идиотическими, через какие-то десятилетия стали газетным репортажем о покорении космоса… так, как на карте Сталинградского сражения решались судьбы мира… вот так и партитурой можно задавать и изменять пульс будущего… вот это власть действительная, полная: ты будешь уже мертвым, а реальность, зачатая тобой, лишь будет становиться обязательной, привычной для всех.
Ничтожно малый, становился он огромным в собственных ушах, продленным, самовластно захватившим грядущие десятилетия — и после смерти правящим как будто этим миром.
6
— То есть получается, что ты как музыкант одновременно развивался по двум ну как бы рукавам — по рок-н-ролльному и жестко письменному, да, академическому, авангардному. С одной стороны Маккартни и Джаггер, с другой стороны — Булез, Берио и Штокхаузен.
— Ну да, по направлению к свободе. Было бы странно ожидать другого от мальчугана лет семнадцати там, восемнадцати…
— И этот мальчуган, он сразу оторвался от обрыдших академических блужданий в трех тональных соснах.
— Ну, это все само собой разумелось. По умолчанию: ты либо станешь таким Колумбом, да, который ищет свою Индию, либо тебя не будет вообще. Ну, то есть ты числишься в каком-то там союзе композиторов, три тыщи сто двадцатым членом, да, но, в сущности, ты не живешь, ты не родился либо уже умер. То есть в рамках этой парадигмы, да, традиционно-композиторской… где автор-демиург, где публика… вот в этой ценностной системе онтологическим обоснованием может быть одно — оригинальность, да, твоих структур, ну, то есть такая прям оригинальность, как в фантастических историях про остров доктора Моро, когда чудовищные твари в твоей лаборатории создаются, такие, чтоб все сразу бы перемигнулись и сказали: да это он, Камлаев, или не важно кто там… То есть нужны такие опознавательные знаки личные. И дальше — больше, когда твои опознавательные знаки отходят в общее употребление, становятся ничьими, то надо начинать все заново, опять искать делянку, нетронутую сельву, материк и застолбить его — я тут, я первооткрыватель. То есть ты благодаря очередной новации опять вернулся к публике из музыкального небытия, стал слышимым, реально существующим, и это в общем страшно, да, поскольку в сущности ничем не отличается от потребления.
— Тебе в то время это было уже ясно?
— Да нет, ты что, смеешься? Какое там ясно? Я совершенно был продуктом собственного времени, я упивался этой свободой, господством над звуками, которые мог строить так, как их никто еще не строил. То есть быть Колумбом как-то интереснее, да, чем быть заложником какого-то универсального закона. Ну и потом вокруг же сплошь была какая-то гнилая мертвечина, вот этот мощный перегнойный пласт, вот этот тучный шум, вот этот микрокосмос, спрессованный из множества «бессмертных», да, произведений, из этих маршей похоронных всех и гимнов прославляющих, всего того, что как бы следом за великими, и этот шум дышал нам в спины, гнал, хотелось вырваться, не быть затянутым вот в эту яму симулянтской, «как бы» музыки.
— И как скоро тебе привелось столкнуться непосредственно с давлением системы?
— Да ну с каким давлением системы? Я не из тех, кому мешали дышать и думать, да. Ну, может быть, кому-то и мешали, а еще большему числу людей просто хотелось думать так, что им мешают думать и дышать, но это, в общем, все не про меня. Да и потом, вот если не кривить душой, то для меня был создан этой системой режим, как говорится, наибольшего благоприятствования, да. То есть очень мощная была уже традиция поддержки — Каравайчук там, Пахмутова… масса. То есть было все: консерватория, студия, концертный зал при ней, своеобразная реклама гораздо хлеще нынешней, все для тебя — газеты, телевизор, радио. Уж если на то, я никогда настолько знаменитым не был, как в той стране в свои тринадцать лет.
— Но погоди, тебя не записали разве в состав «небольшой группы ловцов в мутных водах»?
— Ну, ты бы еще «сумбур вместо музыки» вспомнил. Времена совершенно уже были другие, страной правили Альцгеймер и маразм. Жевать нас власти было уже нечем. То есть это все было, конечно… я помню как сейчас — «додекафонные эксперименты, валяющиеся в болоте догм (старательно выговаривает) и противоестественных структур»… ну, то есть совершенная дикость такая, в то время как в Европе, в мире сериализм уже преподавали в школах, у нас боролись с ним как с модернистским искушением и так далее.
— Ну вот, так что ж ты говоришь?..
— И что, и это называется удушьем, вот невозможностью «дышать и думать»? Я вот сейчас попробую тебе сказать, что это есть такое — отношения музыканта и власти. Смотри, вот есть традиционно два самых дорогих, затратных, разорительных искусства — архитектура и музыка, да? Нет денег — нет оркестра, есть только мертвая бумага. Нет Саграда Фамилиа, да, — есть только пустота. То есть что-то воплотить без силы государства невозможно. И нужен Папа, император, князь, генсек. И если мы посмотрим, на кого во все века работали все композиторы, все архитекторы… ну просто на людей кошмарных совершенно… там нет не мясников, там все по локоть в этом самом, вот вся и разница, что Фридрих Прусский был жутко образованным, а Сталин — нет. То есть о моральном, да, аспекте тут очень трудно говорить. А власти, абсолютной власти всегда нужны сооружения исполинского размера, из звука ли, из камня.