Проводник электричества
Шрифт:
Как будто от него отпала память и собственный рассудок стал отдельным от вот этого мяса… он стягивал и сдергивал ослепшими руками с того, что было им, Камлаевым, тряпье… стыд бил его, идущий из подземной глубины, пласта тех веков, в которые все люди были кровной родней еще друг другу.
Пихнула его в грудь ладонями, сажая, опрокидывая:
— Давай-давай, ложись. Как первый человек. Ложись вот в круг.
— Чего? — не понял он.
— Ну, первочеловек, Адам. Ну, в книжках, книжках вот еще по медицине — не видел никогда? — взялась объяснять горячо. — Ну вот, а что ты мне тогда? — и вдруг с тяжелым удрученным вздохом, как будто «горе луковое» только оставалось ей воскликнуть, стянула в два рывка с него трусы — повиновался, смирен был, как раздеваемый покойник… запели жалобно кроватные пружины, она
Он был введен в горячую сжимающую крепко тесноту, и сердце его больше не бросалась зверем на бесчувственные ребра; она его собой кормила, своей легкой тяжестью, своей тугой, звенящей ненасытной, неистребимой наготой, палящей, но несжигающей, и он все рос, пока не стал громадным, не захотел ее убить, не вскинулся, не впился ей в поджарые бока, какой-то ничтожной уцелевшей трезвой долей рассудка ужаснувшись тому, как все-таки она слаба, как тонки ребра… но даже этот страх — ей повредить, ей сделать больно — не мог заставить не врастать в нее, не возносить ее всей силой рук от пальцев до плеча, не колотить о свои каменные чресла, неандертальцем, людоедом себе выдалбливая дудку из цельного куска, и дудка ойкнула, приобрела зверино-честный голос и запела…
Ее подмяв, вдыхая, выпивая, он нависал над ней на распрямленных полностью руках, пока не угодил, не провалился в эпицентр землетрясения: она забилась судорожно, металась и рвалась, нежданно вскидывалась и тут же с радостной мукой падала назад, и это продолжалось, продолжалось, как будто могло кончиться только со смертью, и с ней, смертью, будто и закончилось — пробитый электричеством, он дрогнул и слепо упал на любимую, весь без остатка истекая, исчезая, переходя в нее без сожаления.
Она лежала навзничь с застывшим туповатым изумлением в невидящих глазах… потом упруго потянулась, замурлыкала, взяла его за мокрый всклокоченный загривок, притянула к уже спокойно, мерно дышащей груди:
— Ты что же это учудил-то, гад? Теперь из-за тебя Аида точно сживет меня со свету — мы ей же ведь это… весь сон. Я думала, вообще умру. Ну, гад! Нет, если ты сейчас такой, то это же какой ты еще будешь. Все будут с ума сходить. Глаза-то, господи, глаза — один вот ты так можешь посмотреть. Эх, как же ты, Эдичка, будешь над нашей сестрой измываться — я сейчас уже вижу. Ну что молчишь? Испортила тебя, испортила. Я, да, такая, ни стыда ни совести, вот лишь бы только как сейчас с тобой, мне только это, да… Я, если хочешь знать, к мужчинам отношусь, как вы к нам, понял? Ну, то есть я себя тобой люблю, мне нравится не отдавать, а брать… Ну что ты так смотришь? Ну да, такой вот подбородочек, а нос не надо — как у Буратино, дурацкий совершенно. Что «нет»? Тебе все «нет». Наверное, врешь. Скажи вот только честно: теперь увидел, что уродина?.. и старая, уже сто лет как старенькая бабушка… Опять он «нет»!.. — Она смеялась, фыркала, не понимала его естествоиспытательского мелочного любопытства, с которым он водил настойчивыми пальцами по ее челюсти, губам, по ровной спинке маленького тонкого… при чем тут Буратино?.. носа; живот с воронкой пупка, подмышки, лайковые груди он полноправно, властно изучал, выхаживал за мокрой пядью пядь, словно ландшафт захваченной, но не освоенной еще вполне страны… ей тоже давал путешествовать по собственным буграм и выемкам — от переносицы до паха.
Сказала вдруг, за хобот лупоглазый его взяв:
— Давай мы это… обрезание тебе.
— Зачем? Я что, еврей?
— Ну просто так. Тут у тебя, по-моему, слишком много… чепчик.
Не может быть, он думал, чтобы все так было хорошо, не может быть, чтобы свобода и победа так полно, так мгновенно, без всякого труда проникли во все поры его, камлаевского, бытия — и это господство над звуком, так безусильно обретенное, как будто снизошедшее, бесплатно, безвозмездно, и эта женщина, которая так просто хотя бы на ничтожную частицу, но стала им, Камлаевым… ну зачем ему столько всего дармового, за что?.. ходить по милости природы у судьбы в любимчиках… и не предвидится препятствий к дальнейшему росту, набору могущества, массы, как будто ты — валун, катящийся с горы, способный расшибить все встречные преграды. Ему немного страшно даже стало, Эдисону, — вот этой своей воли творить где хочется, что хочется и добиваться своего немедленно, с превосходящей ожидания силой.
3
Вокзал вокруг кипел, вздыхал, сквозил, звенел влекуще-безучастным голосом диспетчерши, впускал, глотал проточную всечеловеческую жизнь: крикливо-взмыленная, в бисере испарины, с незаживающим оскалом тягловой скотины, навьюченная чемоданами, баулами, узлами алиментов, сезонных отпусков, супружеских, сыновних, материнских, воинских долгов, открыток с трафаретным приглашением на свадьбу, разводов, похоронных телеграмм, нечистая и вечно новая, неистребимая вот эта человеческая жизнь втекала многоного меж тяжкими тугими створками высоких, как бы храмовых дверей, катилась круглосуточно и неостановимо.
Камлаев вгляделся в людей: не улица, не площадь — ширь и даль, бескрайнее пространство, миллионы — под каменными сводами, под мозаичной синью купола — нечаянно разлученных, в минутном помутнении полоснувших по родственному мясу или, напротив, сросшихся, слепившихся в едину плоть, бегущих от, бегущих к… смотрел на них с привычной неиссякаемой немой, как небо, тихой печалью; так становилось жалко каждого… да и не жалость то была — другое чувство, не имевшее подобия и названия, сознание того, что все они здесь ненадолго, любовь их ненадолго, свидание, соединенность — пока не вскрикнет в тишине неумолимо, точно в срок, по расписанию отходящий от перрона поезд.
Он был, Камлаев, сызмальства обучен доверять вот этому потоку, в который вдруг входил: железные тяжелозвонкие удары, сипение, визги, вздохи, хрипы локомотивных и вагонных механизмов — с неумолимой кованой предзаданностью всех параметров звучания — были подобны ритуальным гонгам и экстатичным завываниям дервишей, тем акустическим как будто молотком, который забивал, вколачивал Камлаева в реальность… тем акустическим как будто лезвием, которое снимало со слуха роговую оболочку и давало возможность болезненно-сладкого прикосновения к запретной части мира.
Но что-то в нем сломалось будто, вот в нем самом или вокруг с недавних пор, неуловимо начало кончаться, кончилось, как детство. От зимней пустыни, алмазно-сияющей, чистой, от вольного звона высоких небес остался унавоженный, истоптанный, изрытый композиторскими гусеницами свинцово-грязный пятачок — субстанция сродни той жидкой снежной грязи, что чавкает под сапогом в подземных переходах и вестибюлях станций метрополитена.
Это было как с надцатой женщиной после надцатого раза: вдруг подступает пустота, нет больше изначального, всепоглощающего торжества от причащения к тайне, оно сменяется звериным чувством одиночества, почти отвращения, жестоким пониманием, что именно неведение ты, собственно, и потерял, что именно неведение и делало ту тягу такой отчаянной, самоубийственной, неодолимой. Не то чтоб он, Камлаев, тосковал по первозданной чистоте сознания: вернуться невозможно, бессмысленно противиться линейному процессу… ему казалось, настоящее, реальность, священное пространство вышней музыки простерлось впереди — как за горами, за дремучим лесом, и надо только прорубиться, карабкаться, сползать и подниматься снова, пока с последней, самой трудной для восхождения, вершины ты не увидишь все пространство океана-мелоса… а как еще? Одной работой, усильным, напряженным постоянством и доберешься, дорастешь до ледяной мерцательной пульсации, которую дано было тебе услышать в малолетстве не единожды как смутный, зыбкий многообещающий намек, как образец, чтобы не перепутал, не заблудился по дороге.
Это было сродни золотодобывающему промыслу: для того чтобы разведать и прорваться к жиле смутно слышимой прамузыки, все существующие композиторские инструменты не годились — как говорится, за моральной усталостью. Пообломаешь зубы раньше, чем удастся снять хотя бы на пол-пальца каменной породы.
Симфонический принцип, сонатный вот уже полстолетия были мертвы (все то, на чем держались вершины европейской классической). Уж на что были прочны, выносливы баховские бесподобно простые аккорды, световыми столпами банального schlichter Chorsatz восстающие к небу, но даже это — нет, не запорхает в исполинской вертикали беспощадный, идущий миллионы световых столетий белый снег.