Проза о стихах
Шрифт:
Гимн свободе
"Гордись и радуйся, поэт:
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет..."
Александр Пушкин,
"Андрей Шенье", 1825
Иван Никитич Скобелев давно выуживал и давил всяческую крамолу, но такой бумаги, какую принес нынче утром секретный агент Коноплев, не видывал. Коноплеву велел ждать, сам же, закрывшись в своем торжественном кабинете, вчитывался в стихи, под которыми усердной писарской рукой было выведено леденящее кровь заглавие:
"На 14 декабря".
А подпись была: А.Пушкин.
Для Ивана Никитича в этой бумаге было заключено многое. Жизнь до сей поры казалась сказкой: из рядовых поднялся Скобелев в генералы; прошед
Этот страх никогда его не покидал, его, бесстрашного Скобелева; потому и строчил он безостановочно доносы, а с годами в этом литературном роде усовершенствовался, став как бы классиком доносительства. И ведь писал-то на кого - не только на мелкую сошку, сочинителей да офицеров, но и на знатнейших придворных: Голицына, Закревского, Мордвинова. Даже собственного начальника, прежнего министра полиции генерал-адъютанта Балашова, не пощадил. Ежели существовал когда-нибудь в России поэт жандармского сыска, то таковым был не кто иной, как именно Скобелев, бездарный и малограмотный Скобелев, обожавший полицию и потому боготворивший того человека в лазоревом мундире, который был этой самой полиции живым олицетворением, генерал-адъютанта Бенкендорфа. Письма Скобелева Бенкендорфу - это полицейские поэмы. Они сохранились.
Говорит Скобелев:
Желаю всем сердцем, чтобы полиция, как спасательная система
монархии и полезнейший бальзам к излечению недугов ея, восприяла
благие начала в особе Вашей. Желаю вместе, чтобы чины, в состав
полиции поступить имеющие, даром души и сердца отвечали
достоинствам сей службы в равномерной цене, какую дознал я на
самом опыте в представляемых при сем. Желаю, наконец, чтобы при
действиях ко благу общей возникающей полиции, добрые, не опасаясь
подлой клеветы, спали в объятиях покоя, а бездельники, соскуча
трепетать, обращались на путь чести. Достигнув сей точки славы,
душевная благодарность верных сынов России будет неразлучным
спутником Вашим и за пределы жизни...
Какой слог, какая патетическая верноподданность!
Итак, перед генералом Скобелевым лежала бумага: "На 14 декабря". Шевеля губами, читал он стихи под страшным заглавием и с пугающей подписью. Едва месяц с того дня, как пятерых преступников, замышлявших на цареубийство, повесили у Петропавловской крепости - генерал Скобелев там гарцевал среди военных, коим поручили охрану порядка. То было 13 июля 1826 года, сейчас на дворе август, и вот - эти стихи. Скобелев, шевеля губами, вчитывался, напрягая свой слабый квадратный ум и с трудом пытаясь понять:
Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило...
Что за светило? К кому Пушкин - если это в самом деле Пушкин обращается? Может быть, просто - солнце? Но если - солнце, почему же оно в буре восходило? Не о мятеже ли речь, о революции? Дальше сказано:
Я славил твой священный гром,
Когда он разметал позорную твердыню
И власти древнюю гордыню
Развеял пеплом и стыдом...
Непонятно, но угрожающе. Уже и в буре ничего хорошего не предвиделось, а тут - гром, который разметал твердыню, развеял власть... Какую твердыню? Чью власть? Неясно, да и в том ли дело? Гром, разрушающий власть и твердыню,- это и есть революция. "Я славил..." - он, значит, воспевал революцию. Не слишком ли поспешил? Пока, слава Господу, ничего этот гром и не разметал, и не развеял. Зимний стоит нерушимо, император же Николай Павлович по-прежнему - самодержец всея Руси.
Я зрел твоих сынов гражданскую
Я слышал братский их обет,
Великодушную присягу
И самовластию бестрепетный ответ.
Ну, тут уж и сомневаться грех: Пушкин поет бунтовщиков на Сенатской площади. Там эти злодеи проявили дерзость, которую он именует гражданской отвагой, бросили законному государю вызов, который он смеет называть бестрепетный ответ самовластию. Да ведь и дальше все как будто ясно:
Я зрел, как их могущи волны
Все ниспровергли, увлекли,
И пламенный трибун предрек, восторга полный,
Перерождение земли.
О ком он? Уж не о Рылееве ли - рифмаче-краснобае? Или о взбалмошном крикуне Кюхельбекере? Видно, это кто-то из них - пламенный трибун! Не смешно ли? Дальше - темнее:
Уже сиял твой мудрый гений,
Уже в бессмертный Пантеон
Святых изгнанников входили славны тени,
От пелены предрассуждений
Разоблачался ветхий трон...
"Твой..."? Обращение по-прежнему к революции. Предположим. Но кто же "святые изгнанники", чьи тени входят в Пантеон, а значит - в бессмертие? Не такие ли, как Александр Радищев? Последние два стиха, пожалуй, посвящены ранним годам царствования императора Александра, о котором тот же Пушкин прежде написал: "Дней Александровых прекрасное начало". И далее - про то же, но и про другое:
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: "блаженство!"
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
Последние строки читать жутко. Да, это о недавних пяти казнях на кронверке Петропавловской крепости. Это о молодом государе. Все можно узнать, все прозрачно. Подпись же - Пушкин - не удивляла Скобелева. Он испытывал злорадство: ведь почти три года назад предупреждал он против этого опаснейшего мятежника. Тогда по поводу стихов "Мысль о свободе" докладывал по начальству, советовал искоренить зло в зародыше, угрожал последствиями. И ведь не замедлили они появиться - бунт на площади. Разве не раздували этот бунт подобные стихи? Почему его, Скобелева, не послушались в ту пору? Горько вспомнить тогдашние предсказания - свой доклад от 17 января 1824 года. Но ведь он оказался пророком!
Говорит Скобелев:
...не лучше ли было бы оному Пушкину, который изрядные свои
дарования употребил в явное зло, запретить издавать развратные
стихотворения? Не соблазны ли они для людей, к воспитанию коих
приобщено спасительное попечение?.. Если бы сочинитель вредных
пасквилей немедленно в награду лишился нескольких клочков шкуры
было бы лучше. На что снисхождение к человеку, над коим общий
глас благомыслящих граждан делает строгий приговор? Один пример
больше бы сформировал пользы; но сколько же напротив водворится
вреда - неуместною к негодяям нежностью! Можно смело ручаться,
что многие из порядочных людей без соболезнования решились бы
удавить детей равномерно развратных, следовательно, большой еще
перевес на стороне благочестия,- надобно только зло умерщвлять в
начале рождения его.
Лестно сознавать, что ты лучше многих предвидел будущее, что ты понимал: надо "зло умерщвлять в начале рождения его". Тогда бы и 14 декабря не было, и нынешней крамолы не было, и вот что самое главное: не было бы всех этих вредных, развратных стихотворений Пушкина, от которых смута расходится кругами, все ширясь и ширясь. Зачем дали Пушкину развернуться, зачем из ссылки позволили ему возвратиться в Петербург, допустили его до сочинения таких пасквилей, как "Евгений Онегин"? И ведь не устрашили этого Пушкина пять виселиц,- он продолжает свое: