Прозрение Аполлона

Кораблинов Владимир Александрович

– Где Рита?

В суровом, надменном голосе – скрытое рыдание.

– А что Рита, что? – петушиным голоском из еврейского анекдота спросил Ляндрес. – Что – Рита?

– Где она ночевала?

– Ну… где? В редакции, кажется. На диване.

– Где она сейчас? – Агния наступала неумолимо

– Сейчас? М-м… – Ляндрес взглянул на огромные, переделанные из карманных, ручные часы. – Половина двенадцатого? – Наморщив лоб, подумал. – Сейчас, по всей вероятности, она v Лебрена. В теастудии – поспешил объяснить.

– О боже!

Вопль Агнии – что-то вроде ночного

крика цапли на болоте: печальный, жутковатый, сквозь свист ветра – свист шелковой юбки, свист бурей проносящихся видений; черный коренастый Лебрен, длинные смоляные волосы на прямой пробор, лиловая бархотка через лоб, обручем вокруг головы, дьявольские огненные глаза искусителя… Что-то от Мефистофеля с папиросной пачки, от Калиостро, от иллюзиониста Касфикиса, выступавшего в цирке с сеансами черной магии.

Аполлон Алексеич сует стакан с водой, нашатырь, бормочет: «Агнешка… Ну, Агнешка! Ох, ох…»

С глухим стуком падает на пол коробочка от «Османа».

Ляндрес мечется возле толстых ног профессора, пытаясь спасти новое пенсне.

Трубач пронзительно играет сигнал за окном. И – грохот сапог в соседней комнате, и шум голосов на улице, и дребезг тяжелых колес о булыжник, и заливистое ржание лошади…

«Ах, подите все прочь! Рита у Лебрена. Неужели вы не понимаете – что это такое?»

Лебрен – воплощение всех пороков. Время от времени он запойно пьет и все до нитки пропивает с себя. И тогда ходит в ужасных грязных кальсонах, в калошах на босу ногу. Ночует не дома, а в мастерской своего приятеля гробовщика Бимбалова, спит на стружках или в новом, еще не проданном гробу. Он, рассказывают, привел пьяненькую девицу с улицы, и та проспала ночь, а на рассвете с ней плохо сделалось, увидела – гробы, гробы… А то среди бела дня шел по Дворянской – в смокинге, в котелке, галстук бабочкой, – шел с рыжей дамой, и они целовались, бессовестные, на глазах у публики! Дама была выше его чуть ли не на голову, наклонялась к Лебрену, и тот, подпрыгивая, присасывался красными губами к ее неприличным прелестям…

Вот что такое Лебрен! О боже…

Однако вода и нашатырь делают свое дело.

– Поль! – стонет профессорша. – По-о-о-ль!..

– Ну-ну, Агнешка? Ну?

– Мы лишились дочери, Поль…

Аполлон топчется возле, как слон, цепями за ноги прикованный к полу.

– Мы лишились…

– Ну что ты, что ты! Успокойся…

– Этот Лебрен! Этот растлитель…

– Ай-яй-яй! – Ляндрес возмущенно. – Зачем вы так говорите, мадам? Вы просто не знаете Рудольфа Григорьича, наслушались пошлых сплетен и повторяете идиотские хохмы мещанок. Но кому это нужно, мадам? Мне? Вам? Лебрену?

– Что она делает там… у Лебрена? – умирающим голосом спросила профессорша.

– Ну, что делает, что, – дернул кривым плечом Ляндрес. – Рисует декорации, ну и… играет, конечно. Шемаханскую царицу – ничего себе для первого раза?

– Шемаханскую?!! Царицу?!! О-o-o! Это ж одна кисея… и все прозрачно… лишь чашки на груди… Я видела в Петербурге, это ужасно! Уж-ж-жасно!

– Ну что вы, мадам, какие чашки! Никаких чашек, чтоб я так жил!

– Ка-ак?! Даже чашек нет?

Агния

Константиновна выпрямила свой роскошный бюст – величественно, корсетно.

– Послушайте, Аполлон Алексеич, – ледяным голосом королевы из любительского спектакля сказала. – Сейчас же извольте ехать к этому ужасному – – – Лебрену… И привезти Маргариту сюда, ко мне. Вы слышали?

«А в самом деле, – подумал профессор. – Чем тут киснуть да выслушивать бабьи стоны, проедусь-ка я действительно, погляжу, по крайней мере, что там и как… Да заодно, пожалуй, и к товарищу Абрамову загляну… Что ж такого, в конце концов!»

– Чудненько! – воскликнул Ляндрес. – Сейчас как раз бричка назад в город отправится. Я уже с ездовым договорился… Ауфвидерзейн, мадам!

Дорога была не приведи господи какая, ехали шагом. От захлюстанных разномастных коняг валил пар. Ездовой, молодой веснушчатый белобровый красноармеец, тонким бабьим голоском пел жалобную песню, которой конца-краю не было и слова которой сливались в одну какую-то тягучую звуковую массу, прерываемую (или, верней сказать, взрываемую) время от времени единственно отчетливыми словами «ох» и «ой».

Профессор и Ляндрес сидели на тюке прессованного сена. Кудахтающими от тряски голосами переговаривались. И оттого, что мотало их нещадно на рытвинах, на капризной колее мартовской дороги, что орали, надсаживаясь, чтобы получше расслышать друг друга, казалось, будто бранятся.

– Куда – – куда – – вы вчера – – увели – – Ритку-у? – рычал Аполлон.

– Кто вам – – сказал – – что я ее уводил?

– Но как – – как же?

– Она – – сама – – пошла!

– Позвольте, позвольте – – как это – – сама?

– Так – – очень просто… Шли-шли – – и уже город! Мы – – сти – и – – хи чи – – читали…

– Какие – – стихи? Что – – вы – – мелете?

– Чтоб я так жил! Я ей – – я ей свои – – стихи читал!

– Га-га-га!

Разинув рот, Аполлон смеялся, гоготал гусаком. Ляндрес обиделся.

– Чего это – – вас – – разбирает?

– Да как же! Сти – – хи! Сти – – хотво – рец! Га-га!

Ляндрес сердито молчал.

– Ну-ка, ну-ка, – веселился Аполлон, – Прочти… Сти – – хотво – – рец!

Ляндрес отвернулся презрительно. Скрипел кожаной курточкой. Поплевывал на обочину дороги. Поправлял очки.

– Ну? – гаркнул профессор. – Должен же я – – должен же я – – черт побери! – – знать – – какие стихи читают моей дочери!

Бричку тряхнуло так, что седоки вместе с тюком сена раскатились по днищу. Оборвав свои стоны, ездовой оглянулся с облучка, захохотал:

– Держись, интеллигенция!

И попридержал лошадей, пока профессор и Ляндрес примащивались.

Тут выехали на булыжную мостовую, начался город. Дорога пошла ровная.

Аполлон Алексеич уже и позабыл про Ляндресовы стихи, сидел, гордо задрав бороду, весь в сенной трухе, красовался своими енотами. Вдруг Ляндрес сказал хрипло:

– Топоры и клинки.

– Что-с? – обернулся профессор

– Топоры и клинки, – откашлялся Ляндрес – Баллада.

И быстро чачитал, забормотал, чуть подвывая: