Прозрение
Шрифт:
Ярцев лежал в маленькой комнате, где умудрились расположить пять коек. Он был болен, грипповал. Высокая температура держалась четыре дня.
Вадим положил трешку под подушку товарища и направился к двери. Но вдруг остановился, сказал: «А ты, дружок, здесь новенький. И вижу — хворый…» Он подошел к нему, затем, потрогав лоб, определил: «Тридцать восемь, а то и больше», посмотрел на тумбочку, где рядом с пустой эмалированной кружкой лежали таблетки и половина черствого бублика. «Так ты, дружок, концы отдашь. Без присмотра скучаешь.
Ярцев назвал себя и, повернувшись на бок, произнес: «Ничего, пройдет».
Вадим усмехнулся: «Стыдно слушать. И это говорит студент медицинского института. Знай такое профессор Грушин — отчислил бы немедленно. Вот что, Митя, где твои финансы?»
Ярцев протянул руку к ящику тумбочки.
Вадим открыл, увидел мелочь, копеек шестьдесят. «Ладно, не горюй. Все течет, все изменяется», — выпалил он и вышел из комнаты.
Через час Вадим вернулся. В одной руке был чайник с кипятком, в другой — увесистая авоська. Там вперемежку лежали картошка и яйца, кусок колбасы и пачка чая, кулек с сахаром и румяный батон.
«Ну вот, будем лечиться, дружок», — сказал Вадим и с хозяйской хваткой стал готовить еду.
Ярцев смотрел на него с чувством неожиданной вины и мужской неловкости. «Сколько хлопот доставил тебе. И денег ты кучу истратил», — сказал он.
Вадим махнул рукой и легко ответил: «Жив будешь — деньги отдашь, а хлопоты цены не имеют. У них одна оплата — те же хлопоты. Давай ешь. Чаю больше пей, помогает, — наставительно заметил он. — Сейчас в магазин ходил, гляжу — птенчик на тротуаре. Что делать? Отнес его в сквер, накрошил хлеба. Пришлось батоном поделиться. Вот беда, воробышек из гнезда вывалился».
— Что-нибудь не так? — спросил Дорошин.
— Именно… — Дмитрий Николаевич надел махровый халат и, сгорбившись, вышел из комнаты.
Покуда Дмитрий Николаевич принимал душ, Дорошин прикидывал, какие же неприятности могли обрушиться на друга. При этом он исходил из непреложной удачливости Ярцева. В душе он даже завидовал счастливому жребию, выпавшему на долю Дмитрия Николаевича. А вслух говаривал: «Везучий ты человек, Дмитрий. Под счастливой звездой родился».
В конце концов Дорошин пришел к мысли, которую раньше никогда не допускал: «Может, Елена ушла от него?»
Вернулся Дмитрий Николаевич и, сев в кресло, опять закурил.
— Плохо? — спросил Дорошин.
— Очень.
— Елена?
— Что ты!
Дорошин махнул рукой и тоном остряка на банкете сказал:
— И засуху победим! — Встретив тяжелый взгляд Дмитрия Николаевича, осекся. Тоже замолчал.
Дмитрий Николаевич отпил глоток воды. Поморщился.
— Выслушай меня. Пусть все останется между нами.
— Конечно, конечно, — торопливо заверил Дорошин.
— В тридцатом году случилась беда… Мне было тогда восемнадцать лет. И звали меня Иван Проклов. Не перебивай.
Лицо Дорошина стало
— Ты помнишь, я говорил тебе про операцию, которую сделал одному пациенту… Крапивке?
— Да.
— Он узнал во мне Ваньку Проклова.
Дмитрий Николаевич рассказал все происшедшее.
Дорошин сидел, обхватив руками голову, нервно постукивая носком ботинка по полу. Потрясенный услышанным, он оценил безвыходность положения Дмитрия Николаевича. Его крах неминуемо произойдет, как только Крапивка сообщит обо всем в милицию. Дорошин уже мысленно отнял у друга его звание, лишил ученой степени, уволил с работы.
Не выдержав мучительной паузы, Дмитрий Николаевич спросил:
— Что же ты молчишь?
— Как-то сразу все… Самое скверное, что пожар не удастся погасить. Слухи, наверное, уже ползут по больнице. Поэтому и Лидия Петровна так холодно говорила со мной. Я сразу понял, что стряслось нехорошее. Теперь твои недруги обязательно поднимут голову…
— Возможно, — ответил Дмитрий Николаевич.
Дорошин сожалел, что оказался первым, кто узнал про беду. Надо что-то говорить, советовать. А что говорить? И он позавидовал их общему другу Останину, находившемуся в командировке.
Дмитрий Николаевич словно прочитал мысли Дорошина.
— Ты не подбирай слова. Говори все, что думаешь.
— Погоди, погоди… Мы давние друзья, Митя. Столько лет мы вместе! Скажу тебе честно: если бы это случилось со мной, я бы не знал, как жить дальше…
Дмитрий Николаевич погасил окурок.
— Вот и поговорили… Допустим, я приму твой совет. Что потом будешь говорить обо мне? Придешь на мои похороны? Считанные минуты понадобились тебе, чтобы произнести приговор. А знаешь меня четверть века.
Внезапно Дорошин ударил кулаком по столу, да так, что стеклянной дрожью отозвалась посуда.
— Ты, Дмитрий, любил повторять, что совесть природа даст человеку бесплатно!
— Это говорил Ярцев, а не Проклов.
— Почему ты обиделся на меня?
— Я не хочу умирать.
Помолчав, Дорошин произнес:
— Что ты придумал? Какой приговор? Я совсем о другом! Успокойся!
— Вероятно, я ошибся, — ответил Дмитрий Николаевич.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Останин подучил телеграмму Дмитрия Николаевича, где было всего два слова: «Очень нужен». Сейчас, сидя в номере гостиницы на другом краю страны — в Хабаровске, — Останин пытался понять, что же произошло, если Дмитрий со своей щепетильностью был вынужден послать такую телеграмму. Значит, что-то случилось такое, о чем нельзя даже сказать по телефону.
«Надо лететь, — решил он. — Немедленно».
И все же глухое раздражение из-за прерванной командировки не утихало. Только на телеграфе, послав «молнией» одно слово «Вылетаю», он расстался с сомнениями.