Прозрение
Шрифт:
Действительно, там меня словно ждали. Паровозов много, а грузчика два. Какой-то усач в галифе поговорил со мной, направил в общежитие. Это был старый вагон. Я переспал на голой полке, а утром влез в брезентовую куртку и стал кидать уголь в тачки, которые потом везли по мосткам и опрокидывали в паровозный тендер. Навсегда запомнился первый заработанный суп из гороха и кусок ржавой селедки с огурцом. Через три дня грузчики взяли расчет и повели меня на станцию к бойкому вербовщику. «Этот с нами поедет. Записывай».
Тут меня осенило: «Ты теперь другой!» — и, вспомнив, как звали кондуктора, я ответил: «Ярцев Дмитрий… Николаевич…» Так меня и записали.
Дмитрий Николаевич отпил глоток холодного чая.
— Ну а с Челябинска тебе все известно.
Некоторое время молчали.
— Дмитрий, свари кофе… А я позвоню домой, доложусь.
Когда пили кофе, Останин спросил:
— А Елена знает о Проклове?
— Нет.
— Понятно. Значит, Елену пока выведем за скобки. Где этот Крапивка сейчас?
— В больнице. Мне думается, ты поможешь написать заявление в прокуратуру.
— О чем?
— Обо всем… Решенный вопрос. Во всяком случае, для меня, Ярцева.
— А для Проклова?
— Писать будет Ярцев.
— Я Проклова не знал. Я могу судить только Ярцева. Не стану тебя обманывать. За тобой большой долг. Не каждому по силам оплатить такой долг. Ты — можешь. Ярцев богат. Хватит ли твоего богатства, чтобы рассчитаться за Проклова, решит суд. А я для тебя все тот же друг, что и раньше. Вадим знает? Ты говорил с ним?
— Да. Он сказал: «Если бы это случилось со мной, я бы не знал, как жить дальше».
Останин долго молчал, потом спросил:
— Что ты ответил?
— Сказал, что не хочу умирать.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Поезд увозил Дмитрия Николаевича в Полесье.
Он лежал в двухместном купе спального вагона, уставившись взглядом на верхнюю полку, пустую, незастеленную.
Бесшумный вентилятор, перемешивая тепловатый воздух, подувал ветерком.
Дмитрий Николаевич прислушался к перестуку колес и вместо обычного «та-та-та» уловил нескончаемое: «при-го-вор, при-го-вор…»
«Я еду в Полесье. Это похоже на встречу со смертью, — подумал он. — Почему похоже? Похоже — это нечто приблизительное. А здесь…»
Постучав в дверь, вошла высокая, в вышитой красивым узором блузке, проводница и предложила чаю.
— С удовольствием, — поблагодарил Дмитрий Николаевич. Он обрадовался, что ее приход оборвал неотвязные мысли.
Отпив несколько глотков,
— Кто желает заказать билет на обратный путь?
У Дмитрия Николаевича кольнуло в сердце. Он был единственным пассажиром, который не знал, вернется ли обратно домой.
И сразу возникло лицо Дорошина, когда тот сказал: «Я бы не знал, как жить дальше».
Потом была ночь.
Он принял таблетку снотворного, налил немного коньяку в горячий чай и выпил, не очень разобрав — вкусно это или нет, и повалился на диван с надеждой на сон.
Едва он задремал, как в купе появился Крапивка, потрогал Дмитрия Николаевича рукой и буркнул: «Лежишь, а я думал, убежал». И неслышно исчез.
Дмитрий Николаевич спал тяжело, тревожно.
Утром в окне замелькали одинокие домики. Поезд прошел мимо составов, стоящих на запасных путях.
За окном показались вагоны с решетками, с часовыми у дверей. И разом потускнел блеск бронзовой арматуры, исчезла полировка на стенках купе, а вместо занавесок на окнах обозначилась ржавая решетка.
Поезд замедлил ход.
Прежде чем переступить порог прокуратуры, он долго бродил по бульвару в центре города, продумывая предстоящий разговор.
Наконец подошел к старому зданию с колоннами. Поднялся на второй этаж.
Прокурор вышел из-за стола, протянул загорелую руку:
— Жбаков Павел Иванович… Садитесь, прошу.
Ярцев сел на краешек стула, вынул удостоверение, одетое в красный сафьян с золотым тиснением, и подал Жбакову.
На одном дыхании произнес:
— Меня интересует судебное дело Ивана Проклова. Он был осужден в Трехозерске в 1930 году. Нельзя ли поднять архив?
— В тридцатом? — переспросил Жбаков.
— Да.
— Прежде чем ехать, — с сочувствием сказал Жбаков, — вам следовало позвонить мне. Я бы сразу сказал: сгорел архив. Нас с первого дня войны бомбили. К сожалению, не сохранилось архива.
— Может, в других материалах какой-нибудь след найдется?
— Вряд ли, Дмитрий Николаевич. А что побудило вас искать столь давнее дело? Тридцать пять лет прошло. Уже история.
В это время раздался звонок. Жбаков несколько минут терпеливо слушал бубнивший в трубке голос, а потом, вспыхнув, сказал:
— Никто не имеет права навязывать суду оценку личности подсудимого. Никто! Так что дальнейший разговор считаю бессмысленным. Да, да! — Положив трубку, он вызвал секретаря и попросил достать подшивку областной газеты за прошлый год.
Дмитрий Николаевич извинился за беспокойство и, попрощавшись, вышел из кабинета.
День был жаркий, душный.
Побродив по зеленым малолюдным улицам, он зашел в кафе, чистое, уютное. Официантка расторопно подала обед, не задав непременного вопроса: а что будем пить?