Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском

Савчук Алексей Иванович

Великого князя встретил барон Фредерикс.

— Ты есть быть диктатор! — ткнув острым пальцем в грудь Николая Николаевича, воскликнул Фредерикс.

Тот с недоумением некоторое время смотрел на Фредерикса, потом медленно вынул из кармана револьвер:

— Это видишь?

— Видишь, — растерянно произнес тот.

— Так вот: сейчас я пойду к императору, и, если он не согласится подписать манифест о законодательной Думе и гражданской свободе, а будет настаивать на диктаторстве, я пущу себе пулю в лоб.

Эти слова великого князя не удивили Фредерикса — он

прекрасно знал его раздерганный алкоголем характер, его неожиданные вспышки и приступы меланхолии.

Спрятав револьвер, Николай Николаевич исчез за дверью царского кабинета.

Через несколько минут он вышел оттуда и самодовольно бросил Фредериксу:

— Пригласи Витте…

Когда Витте ушел с подписанным манифестом и назначением его на пост председателя Совета министров, Николай II долго еще не мог прийти в себя. Потом сел за стол, пододвинул к себе стопку тонких листков бумаги и начал писать письмо самому близкому по духу человеку генералу Трепову: «Да, России даруется конституция. Не много нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное…»

Граф Витте, возвращаясь на пароходе в Петербург, иронически поглядывал на своих спутников, которые вели себя так, словно им еще недавно грозила смертельная опасность и вот вдруг она миновала. В каком-то восторженно-невменяемом состоянии был князь Алексей Дмитриевич Оболенский, в последние дни тенью ходивший за графом и уверявший, что наступит прямо-таки конец света, если царь не подпишет манифест.

— Сегодня нам посчастливилось присутствовать при историческом великом государственном акте, от которого начинается отсчет времени… — торжественно произнес Оболенский.

— Заводной гармошка! — задребезжал Фредерикс, широко улыбаясь, как улыбается солдат, только что произведенный в фельдфебели.

— Понесло! — бесцеремонно оборвал Николай Николаевич речь Оболенского, и тот умолк, недовольно поджав губы, а великий князь обратился к Витте: — Сегодня — семнадцатое октября тысяча девятьсот пятого года. Семнадцать — счастливое число. Сегодня, граф, вы спасли династию Романовых!

— Дай-то бог, чтобы на этот раз все обошлось благополучно, — сказал Витте, а сам подумал, что великий князь слишком уж легко обо всем судит. Спиритизм, вино и женщины не оставляют ему времени вникнуть в государственные перипетии.

У всех было приподнятое настроение, и только у Витте — именинника и творца конституции, как его сразу окрестили, — настроение не соответствовало моменту. Граф прекрасно понимал, что в самом скором времени найдутся люди, которые угадают истинный маневр царизма и желание правительства «пересидеть» революционную бурю в тихой бухте манифеста. У Витте был усталый вид, мешки под глазами набрякли, ныло больное ухо. Пожалуй, он один из придворных осознавал, как тяжело будет в целости и сохранности привести к желанной цели самодержавный российский корабль. Он догадывался, что и вокруг него с еще большим усердием будут плестись сети и расставляться ловушки.

Витте всегда восхищался

смекалкой и ловкостью простого русского мужика, но больше всего любил в нем покорность. Теперь, когда этот кроткий народ взбунтовался, он, оскорбившись до глубины души в своих чувствах, негодовал: да как они посмели?! Теперь подавлением беспорядков будет руководить он, потому что никто лучше его, тактичнее и хитрее этого не сделает. Недаром для роли диктатора не нашли подходящей кандидатуры: все боятся ответственности, трусят и удирают с поля боя, находя массу причин и отговорок. Даже генерал Трепов, три дня тому назад отправивший губернаторам телеграфное распоряжение: «Холостых залпов не давать, патронов не жалеть!»

Витте не прислушивался к оживленной беседе своих спутников, сидел, отрешенно глядя вдаль. Спустя некоторое время он обратился к Николаю Николаевичу:

— Ваше высочество, мне, вероятно, придется просить вас, как командующего войсками Петербургского военного округа, вот о чем… — Витте помолчал и внимательно посмотрел на великого князя: — Я это говорю пока предположительно: возможно, для быстрейшего водворения порядка в столице на какой-то срок придется ввести в ней и ее окрестностях военное положение… Я прошу вас дать соответствующее указание.

Николай Николаевич охотно пообещал, что все части Петербургского военного округа будут приведены в боевую готовность, и заверил, что свой долг в случае необходимости он выполнит с честью. А через несколько дней великий князь пожаловал в Совет министров и так же горячо убеждал Витте ввести в городе не военное, а… особое положение.

— Пусть этим займется министр внутренних дел Дурново, — откровенно просил у Витте великий князь.

Новый председатель Совета министров раздраженно произнес:

— Не трудитесь, ваше высочество, пока я у власти, в Петербурге не будет ни военного, ни особого положения.

Заявив так, Витте не был уверен в этом. Он знал, что обстановка в стране напряженная, революция не пошла на убыль и, возможно, Россия стоит перед новой, еще более мощной революционной волной, а самодержавный корабль подвергается серьезной, даже смертельной, опасности…

Скоро о манифесте узнал весь Петербург, а потом и вся Россия.

В Екатеринославе местная газета «Приднепровский край» вышла с броской шапкой: «Конституция! Царь подарил конституцию». Газеты висели на заборах, на круглых тумбах, возле них собирались люди, читали, обсуждали, радовались…

7

Еще не успели высохнуть чернила на мирном договоре между Россией и Японией, как матери стали ждать сыновей с фронта. Катерина Семеновна тоже все посматривала в окно на улицу, ведущую к станции.

— Я думаю, что коль помирились, то для чего им нужны солдаты? Правда, Иван? — спрашивала она мужа.

— Да вроде так, — отвечал Иван Макарович, — но не забывай про канцелярию. Командиру что: «Шагом марш!» — и все, а канцеляристам еще обмозговать требуется, чтобы решить, кого отпустить, а кого и задержать согласно приказу по демобилизации. Вот, мать, в чем загвоздка! А к тому же какая даль…