Прямой дождь. Повесть о Григории Петровском
Шрифт:
Только накануне нового, 1904 года Петровский оказался на свободе. Попытки найти постоянную работу не имели успеха ни в Луганске, ни в Алчевске, ни на французских рудниках в Юзовке… Он вынужден был перебиваться случайными заработками.
Снова путь лежал в город юности — Екатеринослав…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Пускай бы и вовсе не начинался этот страшный 1904-й: тяжелым ярмом лег он на плечи народа — началась русско-японская война.
Правительство было уверено, что русские солдата мгновенно победят японцев и, вернувшись, станут складывать легенды о своем царе-батюшке. «Крамольники» же и все, кто выступал до войны против царя, останутся в дураках.
Министр внутренних дел и шеф жандармов Плеве заявлял военному министру Куропаткину:
— Вы, Алексей Николаевич, не знаете внутреннего положения России. Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война.
Генералы тоже не сомневались в победе над Японией. Между ними то и дело возникали споры, порой смешные и наивные.
— Чтобы победить, достаточно выставить против двух самураев лишь одного русского солдата! — уверенно восклицал бывший военный министр Банковский.
— Одного мало — против двух японцев нужно полтора россиянина! — возражал ему Куропаткин.
Услышав про войну, Петровский прежде всего подумал о Степане Непийводе и его семье. «Надо немедленно сходить к старикам», — решил Григорий.
Встретился со Степаном, договорились, как помягче рассказать о событиях его родителям. Возле хаты столкнулись с его кумой, о которой ходила молва, что она все знает еще до того, как оно случится. Кума так стремительно вылетела из хаты, что Степан успел лишь спросить:
— Сказали про войну?
— Некогда мне разводить тары-бары, не ты один на свете. Побежала!
Григорий и Степан, невольно оттягивая трудный разговор, долго в сенцах отряхивали снег, веником обметали сапоги. То, что они увидели в горнице, очень напоминало «немую сцену» на театральных подмостках.
Иван Макарович, желая хоть чем-нибудь помочь семье, наловчился виртуозно плести из прутьев корзины. Как ошарашила его кума убийственной новостью про войну, так и застыла его рука с поднятым вверх ивовым прутом.
Катерину Семеновну новость застала во время мытья посуды: склонив голову, опустив руки в миску с водой, она словно окаменела.
— Что же теперь будет? — вместо ответа на «здравствуйте», спросил Иван Макарович, глядя на Григория большими печальными глазами.
— Будет то, что бывает во время войны, — спокойно ответил Григорий. — Но рабочий класс окрепнет и возмужает. И мы со Степаном раздуем такой красный пожар в Екатеринославе, что и в Петербурге светло станет!
— А может, нашего Степана не возьмут на войну? — с надеждой в голосе спросила Катерина Семеновна. — Ведь он — единственный кормилец. Таких раньше не брали. Как ты думаешь, Григорий? —
— Да вы про это не думайте, не сушите себе мозги. Если и возьмут, так он им навоюет… Даже до фронта не успеет доехать. Туда и прежде надо было целый месяц тащиться, а теперь все станции и разъезды так забиты поездами, что и трех не хватит. Линия ж до Владивостока одна!
— Правду говорит Григорий, — поддержал его старший Непийвода.
— И не забывайте о самом главном. У Степана на плечах не пустой горшок, а министерская голова: он обязательно найдет за что зацепиться, чтобы далеко не ехать.
— Догадываюсь, о чем ты думаешь, Григорий, — вмешался в разговор Степан. — Говорят, что для ведения войны царское правительство мобилизовало солдат из запаса, а кадровые части остались в тылу для усмирения трудового парода.
— Вот бы куда послали Степана! Это все равно что доверить козлу стеречь капусту! — расхохотался Петровский.
И у всех сразу отлегло от сердца…
Степана все-таки мобилизовали. Петровский пришел проводить его. Как ни крепилась мать, слезы неудержимо катились из ее глаз.
— Не плачьте, Катерина Семеновна, нечего так убиваться. Пока не вернется Степан, я буду вам за сына. И первым принесу радостную весть от него…
С фронта на Дальнем Востоке все чаще приходили неутешительные сообщения: японцы побеждали и на море и на суше…
В хате Непийводы уже собирались укладываться спать, когда кто-то легонько царапнул ногтем по замерзшему стеклу.
— Григорий Иванович! — закричала младшая сестренка Степана Харитя.
Вошел сияющий Петровский.
— Мне бы следовало для такого случая переодеться Дедом Морозом и принести новость в разрисованной торбе. Ну, да я уж так… Что я вам обещал, Катерина Семеновна?
— Что первым принесешь радостную весть от Степана, — не спускала она с Петровского счастливо заблестевших глаз.
Григорий достал из кармана сложенный в несколько раз мелко исписанный листок бумаги, сел к столу и начал читать:
— «Дорогие мои отец и мама, любимые сестрички. Пишет вам не кто-нибудь, а сам Степан Иванович Непийвода…»
— Слава тебе, господи! Слава тебе, господи! — истово стала креститься Катерина Семеновна.
— «Не удивляйтесь, что письмо шло так долго. Я передал его моему товарищу, который ехал с фронта раненый. А вагоны с красными крестами двигаются медленнее черепахи…
А теперь расскажу вам про то, как служил царю-батюшке и воевал за незыблемость его трона… — читал, улыбаясь, Григорий. — Когда меня забрали в солдаты, то сперва не хотели отправлять на фронт, а послали в одну из губерний подавлять бунт. Долго присматривался ко мне капитан душителей, да и говорит: „Что-то мне не нравится морда этого солдата — больно хитрости много в глазах. Пускай лучше понюхает японского пороха“. И направил в маршевый батальон».