Прыжок через быка
Шрифт:
«Сухощавый и длинный дядя Митяй с рыжей бородой взобрался на коренного коня и сделался похожим на деревенскую колокольню, или, лучше, на крючок, которым достают воду в колодцах».
«Дядя Миняй, широкоплечий мужик с черною, как уголь, бородою и брюхом, похожим на тот исполинский самовар, в котором варится сбитень для всего прозябнувшего рынка, с охотою сел на коренного, который чуть не пригнулся под ним до земли».
Потом они все пересаживаются, меняются местами, пока их не прогнали.
А вот Чичиков сразу ставится автором вне приема! «В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод». То есть ни плюс, ни минус (и так три раза). Основной прием на Чичикова не распространяется. Интересно почему?
Возможно, потому, что он, в отличие от встреченных мужиков, на самом деле не «русский». (Ведь когда в сказках говорится, что «русским духом пахнет», это означает,
Чичиков на бричке – мифическая фигура, это не человек, это «Тень» каждого из многочисленных персонажей, кого он встречает, это отражение. С каждым персонажем он ведет себя соответственно, перенимая манеру собеседника, и, конечно, поэтому всем нравится. В книге нет главного героя, кроме «Тени». Он же – гоголевский «смех», то есть основной прием, то есть «хромой бес»: плюс-минус. Гоголь умирает практически в каждом предложении: плюс-минус. А иногда умирает, оживает (в гробу), снова умирает: минус – плюс – минус. [114]
114
«А началось с того, что один старик откуда-то слышал и помнил и поинтересовался у меня в разговоре, правда ли, что Гоголя зарыли живым, преждевременно, и это потом объявилось, чуть ли не в наши дни, когда вскрывали могилу. Говорят, он лежал на боку.
Никогда не слышал. И вдруг меня точно ударило, что всё это так и было, как старик говорит, и я это знал всегда, знал, не имея понятий на этот счет, никаких фактических сведений, но как бы подозревал, допускал, в соответствии с общим выводом из облика и творчества Гоголя. С ним это могло случиться. Уж очень похоже» (Андрей Синявский «В тени Гоголя»).
«Мертвые души» строятся на том же принципе, что и «Хромой бес» Луиса Велеса де Гевара: бес ходит, поднимает крыши и подсматривает, как живут люди, они же его не видят. Ну и, конечно, скупка мертвых душ, владение мертвыми душами говорят сами за себя. [115]
Как путешествие и встреча с различными людьми часто строится так называемый роман воспитания. Скажем, «Годы учения Вильгельма Мейстера» Гёте, или «Война и мир» Толстого (например, в отношении Пьера Безухова), или «Капитанская дочка» (путь и взросление Петра Гринева). «Мертвые души» – роман, прямо противоположный роману воспитания. «Тень» не может измениться в своей сущности, она может лишь отражать различных людей. (И на этих людей, отбрасывающих одну и ту же «Тень», распространяется ее мертвящая сущность. Они словно превращаются в тени «Тени». Они представляют собой такую же «окаменевшую группу», как и персонажи комедии «Ревизор» в самом ее конце, при появлении ревизора. Но те и были с самого начала «окаменевшей группой», а в развязке это лишь стало явным.) «Мертвые души» относятся к роману воспитания, да и к любому «нормальному» произведению, как минус к плюсу. За это мы их и любим. [116]
115
«– Нет, я не то чтобы совершенно крестьян, – сказал Чичиков, – я желаю иметь мертвых…
– Как-с? извините… я несколько туг на ухо, мне послышалось престранное слово…
– Я полагаю приобресть мертвых, которые, впрочем, значились бы по ревизии как живые, – сказал Чичиков.
Манилов выронил тут же чубук с трубкою на пол и как разинул рот, так и остался с разинутым ртом в продолжение нескольких минут. Оба приятеля, рассуждавшие о приятностях дружеской жизни, остались недвижимы, вперя друг в друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину один против другого по обеим сторонам зеркала».
В расположении приятелей видна все та же основная схема.
О мифической основе поэмы «Мертвые души», в частности, о двойничестве у Гоголя (Бобчинский с Добчинским в «Ревизоре» и т. п.), о помещице Коробочке как Бабе-яге и Хозяйке зверей и птиц, об отражении ритуального каннибализма – поедания «мертвых душ» в сцене завтрака Чичикова у Коробочки – очень дельно написано в книге Андрея Синявского «В тени Гоголя».
116
Кроме шуток, особенно хорошо читается Гоголь сейчас, когда россиянам так хочется «наконец чего-нибудь положительного», так хочется видеть Плюс, а в «птице тройке» тем временем едет очередное воплощение Минуса.
А что делает в начальной сцене молодой человек в белых панталонах, «во фраке с покушеньями на моду», в картузе? Он больше не появится в произведении. Но он совершенно необходим здесь. Ведь Чичиков – «Тень». Появляется Чичиков – сразу должен быть и виден кто-то, кто эту «Тень» (Чичикова) отбрасывает. Неважно кто. И если Чичиков – персонифицированный Минус, то этот ничем не примечательный человек – персонифицированный Плюс. Мы видим: Минус – Плюс. Но плюс основным приемом Гоголя уничтожается, перечеркивается, оказывается пустым. (Сгорает, как второй том «Мертвых душ».) Так что и этот молодой человек – ненастоящий, призрачный Плюс. Произойдет, как всегда, следующее: Минус – Плюс – Минус. При встрече с бесом на колеснице на Плюс дунуло ветром – и он ретировался: «Молодой человек оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошел своей дорогой».
Призрачных плюсов у Гоголя множество – и людей, и предметов, и действий, и фраз, и даже отдельных слов. Это необходимый элемент приема. На самом деле это и есть так называемый «прием остранения». Что-то всплывает – непонятно зачем, что-то бессмысленное. Но в то же время чувствуется: это неспроста, что-то в этом есть. Что-то навязчивое, какое-то дежавю. Какая-то замороженная, похороненная жизнь. В поисках этой потерявшейся жизни человек становится поэтом:
«Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью в другой конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно на одном и том же месте, как человек, который весело вышел на улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то, и уж тогда глупее ничего не может быть такого человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, – не платок ли? но платок в кармане; не деньги ли? но деньги тоже в кармане, все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему в уши, что он позабыл что-то. И вот уже глядит он растерянно и смущенно на движущуюся толпу перед ним, на летающие экипажи, на кивера и ружья проходящего полка, на вывеску – и ничего хорошо не видит. Так и Чичиков вдруг сделался чуждым всему, что ни происходило вокруг него. <…> Видно, так уж бывает на свете; видно, и Чичиковы на несколько минут в жизни обращаются в поэтов; но слово “поэт” будет уже слишком [117] ».
117
В повести Гоголя «Невский проспект» в такого «поэта» превратится Пискарев, в повести «Шинель» – Акакий Акакиевич.
У Гоголя удачно и живо то, что порождается его поэтической силой между двумя лицами-двойниками, между двумя струнами, как в следующем примере возникает откуда ни возьмись «ухватливый двадцатилетний парень, мигач и щеголь», тренькающий на балалайке в окружении «белогрудых и белошейных девиц». Так призрак оживает, так замороженная жизнь оттаивает, не становясь при этом логичнее, становясь интереснее и веселее:
«Подъезжая к крыльцу, заметил он выглянувшие из окна почти в одно время два лица: женское, в венце, узкое, длинное, как огурец, и мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, мигача и щеголя, и подмигивающего и посвистывающего на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного треньканья. Выглянувши, оба лица в ту же минуту спрятались».
Два лица здесь – как клоуны Бим и Бом, а между ними возникает жизнь: игра, смех.
Владимир Набоков замечает в книге «Николай Гоголь»:
«Перед нами поразительное явление: словесные обороты создают живых людей. Вот, пожалуй, наиболее красноречивый пример того, как это делается:
“Даже самая погода весьма кстати прислужилась: день был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светлосерого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат, этого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетрезвого по воскресным дням”».
Ну да, все верно. Только заметьте еще, что фонтан новой жизни брызжет между двумя павлинами-двойниками: между днем ясным и днем мрачным.
И так же, как неожиданно и самоценно возникает балалаечник и отчасти нетрезвое по воскресным дням мирное войско, возникает у Гоголя и «самовитое слово» (как мог бы сказать Велимир Хлебников). Вот что замечает по этому поводу Борис Эйхенбаум в статье «Как сделана “Шинель” Гоголя»:
«В этом отношении интересно еще одно место “Шинели” – где дается описание наружности Акакия Акакиевича: “Итак, в одном департаменте служил один чиновник, чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица, что называется геморроидальным”. Последнее слово поставлено так, что звуковая его форма приобретает особую эмоционально-выразительную силу и воспринимается как комический звуковой жест независимо от смысла. Оно подготовлено, с одной стороны, приемом ритмического нарастания, с другой – созвучными окончаниями нескольких слов, настраивающими слух к восприятию звуковых впечатлений (рябоват – рыжеват – подслеповат), и потому звучит грандиозно, фантастично, вне всякого отношения к смыслу».
Ну да, все правильно. Только заметьте еще, что последнее слово появляется в конце аллеи, создаваемой парными (ритмически) высказываниями:
нельзя сказать чтобы очень замечательный, / низенького роста
несколько рябоват, / несколько рыжеват
несколько даже на вид подслеповат, / с небольшой лысиной на лбу
Затем эти пары (не смысловые, а только ритмические, то есть не очень явные) суммируются двумя щеками (и становятся тем самым явными, словно аллея из парных деревьев заканчивается воротами), – и рождается, выходит (извините) наружу прекрасное наше слово: