Прыжок через быка
Шрифт:
«И сидя там, на палубе, непринужденно скрестив ноги, после того как я долго надрывался за лебедкой; наслаждаясь теперь тем, как спокойны надо мною синие небеса и как легко и неслышно скользит вперед судно под чуть вздутыми парусами; купая руки мои между этих мягких, нежных комьев сгустившейся ткани, только что сотканной из пахучей влаги; чувствуя, как они расходятся у меня под пальцами, испуская при этом маслянистый сок, точно созревшие гроздья винограда, брызжущие вином, – вдыхая этот чистейший аромат, воистину подобный запаху вешних фиалок, клянусь вам, я жил в это время словно среди медвяных лугов; я забыл о нашей ужасной клятве; я как бы омыл от нее в спермацете руки свои и сердце свое; я готов был согласиться со странным поверьем времени Парацельса, будто спермацет обладает редкой способностью смирять волнение гнева: купаясь в этой чудесной ванне, я испытывал божественное чувство свободы от всякого недоброжелательства, от всякой обидчивости и от всякой злобы.
Разминай! мни! жми! все утро напролет; и я разминал комья спермацета, покуда уж сам, кажется, не растворился в нем; я разминал его, покуда какое-то странное безумие не овладело мною; оказалось, что я, сам того не сознавая, жму руки своих товарищей, принимая их пальцы за мягкие шарики спермацета. Такое теплое, самозабвенное, дружеское, нежное чувство породило во мне это занятие, что я стал беспрестанно пожимать им руки, с любовью заглядывая
О, если б я мог разминать спермацет вечно! Ибо теперь, когда по собственному длительному и многократному опыту я знаю, что человеку неизменно приходится в конце концов снижать или во всяком случае сдвигать свое представление о достижимом счастье, помещая его не в области ума или фантазии, но в жене своей, в доме, кровати, столе, упряжи, камине, деревне; теперь, когда я понял все это, я готов разминать спермацет всю жизнь. В сновидениях и грезах ночи я видел длинные ряды ангелов в раю, они стояли, опустив руки в сосуды со спермацетом».
Кит для Мелвилла – это люди, соединенные в одно живое существо. Даже в позвоночнике кита он видит цепочку черепов:
«Но если вы думаете, что раз у кита такой маленький мозг, то у него извилин тоже мало, я должен уверить вас в противном. Рассмотрите повнимательнее позвоночник любого четвероногого, и вас поразит его сходство с вытянутым ожерельем из нанизанных крохотных черепов, каждый из которых имеет какое-то рудиментарное сходство с настоящим черепом. Немцы утверждают, что позвонки и есть абсолютно не развившиеся черепа. Однако не они первые заметили это странное сходство. Мне как-то указал на него один мой приятель иностранец, воспользовавшийся для доказательства скелетом убитого им врага, чьими позвонками он выкладывал особого рода барельеф на заостренном носу своей пироги. Мне представляется серьезным упущением френологов их отказ расширить область своих исследований и спуститься из мозжечка по спинномозговому каналу. Я убежден, что характер человека отражается на его позвоночнике. И кто бы вы ни были, я предпочел бы при знакомстве ощупывать вашу спину, а не череп. Никогда еще хлипкое стропило позвоночника не поддерживало большой и благородной души. Я горжусь своим позвоночным столбом, словно крепким, бесстрашным древком знамени, которое я подъемлю навстречу миру».
Здесь ясна и еще одна важная установка: чтобы что-то по-настоящему понять, человеку нужно спуститься из своей черепной коробки и совершить прогулку вниз по позвоночнику (от рассудка к чувству, так сказать). Получается, что каждый человек в своем позвоночнике содержит других людей – и сам содержится, отражается в их позвоночниках. «Человек в других людях» (Пастернак).
На середине фильма «Дорога» Дзампано с Джельсоминой вновь приезжают к морю (таким образом, в фильме три сцены у моря: в самом начале, в середине и в самом конце). Дзампано входит в прибой, полощет ноги. Джельсомина намекает ему о своей к нему привязанности, но он только смеется над ней. Джельсомина затем, на ночлеге, говорит с Дзампано: «Мы нужны друг другу. Даже камень для чего-либо нужен. Нужно думать об этих вещах. А вы никогда не думаете!» На что Дзампано отвечает: «Не о чем тут думать! О чем я должен думать? Ну, давай, говори! Брось все эти глупости, я хочу спать».
Когда человек видит, что живет в книге, он может сказать вместе с Марком Аврелием:
«Все, что подходит тебе, о мироздание, подходит и мне. Ничто для меня ни слишком рано, ни слишком поздно, если оно своевременно для тебя. Все, что приносят твои часы, о природа, есть благой плод. Все – из тебя, все – в тебе, все – в тебя».
О чудесном совпадении внутреннего мира человека с внешним миром говорит и пушкинское стихотворение «Приметы»:
Я ехал к вам: живые сны За мной вились толпой игривой, И месяц с правой стороны Сопровождал мой бег ретивый. Я ехал прочь: иные сны… Душе влюбленной грустно было; И месяц с левой стороны Сопровождал меня уныло. Мечтанью вечному в тиши Так предаемся мы, поэты; Так суеверные приметы Согласны с чувствами души.«Месяц с правой стороны» – «месяц с левой стороны». При помощи такого повтора с вариацией (сравните с «близнецами-антиподами» мифов) и передается информация: от автора книги – ее герою, персонажу.
Мозаика из Равенны. Видите, эта мозаика вам подмигивает. И не случайно голубка слева отвернулась-оглянулась, а голубка справа пьет из источника жизни. (На самом деле голубка одна: мозаика изображает дух, который причащается бессмертия [131] .) Изображение на этой мозаике восходит и к изображениям неолитических богинь с двумя разнонаправленными зверями, и к изображению Иисуса Христа на кресте с двумя разбойниками по бокам.
131
Традиционных львов, охраняющих вход во дворец или банк, – сколько их: два? Или все же это один лев (а у вас в глазах двоится)? Первоначально – один, и вы попадаете ему в пасть.
Или еще пример: в романе Толстого «Война и мир» князь Андрей видит дуб – сначала лишненный листвы, а затем покрытый листвою:
«На краю дороги стоял дуб. Вероятно, в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными, давно, видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюже, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
“Весна, и любовь, и счастие! – как будто говорил этот дуб. – И как не надоест вам все один и тот же глупый, бессмысленный обман. Все одно и то же, и все обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастья. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам”.
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего-то ждал от него. Цветы и трава были и под
“Да, он прав, тысячу раз прав, этот дуб, – думал князь Андрей, – пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!” Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно-приятных в связи с этим дубом возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь и пришел к тому же прежнему, успокоительному и безнадежному, заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая».
После поездки князя Андрея в Отрадное и его встречи с Наташей диалог с дубом возобновляется:
«Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем месяц тому назад; все было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где-то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая, мокрая, глянцевитая, блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Все было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
“Да, здесь, в этом лесу, был этот дуб, с которым мы были согласны”, – подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и, сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого горя и недоверия, – ничего не было видно. Сквозь столетнюю жесткую кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. “Да это тот самый дуб”, – подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна – и все это вдруг вспомнилось ему.
“Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, – вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. – Мало того, что я знаю все то, что есть во мне, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтобы не жили они так, как эта девочка, независимо от моей жизни, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!”»
«Месяц с правой стороны» – «месяц с левой стороны». Дуб с листвой – дуб без листвы. Это подмигивание судьбы. (Или кивание статуи командора – неживое, а знак передает. В этом, кстати сказать, и заключается роль кивающей статуи.) Подмигивание может иметь разные интересные варианты. Скажем, плечико кофточки, спущенное с одного плеча. Так, например, в фильме Эрика Ромера «Зеленый луч». Три подруги в начале фильма утешают героиню фильма, дают ей советы. И вот одно плечо у них нет-нет да и окажется обнаженным. Потом в какой-то момент они сидят в форме Троицы. До этого героиня находит на улице карту – пиковую даму (а во второй половине фильма – червонного валета). Увидав это (особенно спущенные плечики), я ждал уже моря и дельфина – или какого-либо еще звериного двойника, желательно в чем-то вроде шкуры. [132] (Ведь героиня и дельфин – это и есть два плеча: покрытое и нагое.) Героиня продолжала маяться и мучиться. Море появилось где-то ближе ко второй половине фильма – случайно (как же!) встреченная подруга дала ключ от квартиры в Биаррице. Героиня помаялась пару дней на пляже, а потом из моря вышел дельфин-двойник – в виде искупавшейся полуобнаженной (topless) шведки (это важно – иностранец, индеец, другой, к тому же владеющий другим – звериным? – языком [133] ) и лег рядом загорать. И затеял (зверь) разговор-знакомство. Потом они пошли с пляжа, разговаривали на каком-то пригорке. Шведка так и осталась topless, только накинула слегка черную кожаную куртку. Вот вам и шкура. Потом, конечно, был ряд совпадений: подслушанный разговор о зеленом луче (редком оптическом явлении – вспышке зеленого света в момент исчезновения солнечного диска за морским горизонтом, – якобы приносящем счастье), встреченный на вокзале юноша, читающий «Идиота», совместная поездка, увиденный сувенирный магазин с названием «Зеленый луч», потом и сам зеленый луч, увиденный вдвоем. (И совпадение, рифма одного события с другим, есть два плеча: покрытое и нагое.) А еще: в подслушанном разговоре речь шла и о книге – о романе Жюля Верна «Зеленый луч». [134]
132
Так в повести Достоевского «Двойник» он появляется после того, как господин Голядкин теряет калошу. И тут же появление двойника (и погоня за ним) подчеркивается приставшей к Голядкину «затерянной собачонкой».
133
Шведка дальше демонстрирует речь на разных языках, как бы может говорить на всех языках. Ей все равно, она ведь дельфин, а не человек.
134
Зеленый луч, морская роза, белый кит… Роман же Жюля Верна стоит прочесть: он примитивен и мудр одновременно, как детский рисунок. Там можно найти многое из того, о чем мы говорили. Одни только «близнецы-антиподы» чего стоят:
«Братья Сэм и Сиб не могли скрыть своей радости, что племянница их вышла за Оливера.
– Я так счастлив, – сказал Сэм, – что часто, сидя один, бессознательно улыбаюсь.
– А я плачу от счастья, – добавил Сиб.
– Ну, господа, – вежливо заметил Урсиклос, – это, кажется, первое разногласие в вашей жизни: один плачет, другой улыбается.
– Это одно и то же, – уточнил Оливер Синклер.
– Конечно, – добавила миссис Синклер».
Когда прошедший посвящение, перепрыгнувший через быка человек видит жизнь как раскрытую перед ним книгу (и себя в ней), он обретает фантастическую, нечеловеческую силу, перестает быть ослом-Луцием, братцем-козленочком, становится «сверхчеловеком» Ницше, или, если угодно, суперменом – чудо-поваром, например, как это случилось с Маленьким Муком.
Я думаю, кстати сказать, что и мысль Ницше о «вечном возвращении» – это в конечном счете мысль о повторе, который делает мир книгой, складывает из льдинок слово «вечность». Вот как он пишет об этом в книге «Так говорил Заратустра»:
«Великий полдень – когда человек стоит посреди своего пути между животным и сверхчеловеком и празднует свой путь к закату как свою высшую надежду: ибо это есть путь к новому утру».
«Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землею, с этим орлом, с этой змеею – не к новой жизни, не к лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю:
– я буду вечно возвращаться к той же самой жизни, в большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвращении всех вещей,
– чтобы повторять слово о великом полдне земли и человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке».