Прыжок леопарда
Шрифт:
– Потому что скоро умрешь?
– Все когда-нибудь умирают. Даже камни. Завершая свой жизненный путь, мы уходим к звездам. Но остаемся отражением на земле в какой-то иной вероятности. Ведь все мы - проявления первых богов, их усеченная копия. Хоть и каждый имеет свой персональный характер и внешне отличается от других. Что загрустил, козаче?
– Дед снова укутал меня полою фуфайки и крепко обнял.
– Это будет не так уж и скоро, ты успеешь окончить школу...
– Эти горы... они нас слышат?
– тихо спросил я.
Не знаю.
–
Наверное, все-таки слышат, хоть и живут в иных временных рамках. Во всяком случае, точно знают, что мы уже здесь.
Костер затухал. Языки зеленоватого пламени трепетали, теряя силу. Холодало. Над рекой курился легкий туман. В нем вязли слова. Стены ущелья дышали вечностью. Время будто замедлило бег. Дед тяжело вздохнул. О чем-то задумался.
– День Сварога, каким он будет?
– спросил я, чтобы нарушить это молчание.
– Хотел бы я своими глазами взглянуть на него.
– Тогда я тебе не завидую!
– живо откликнулся дед.
– Лично я бы удавился с тоски после сотого дня рождения. Но встречались мне люди, жившие и подольше.
– Расскажи! Хватит тебе все думать и думать.
Дед достал из костра мерцающий уголек, подбросил его на ладони и прикурил.
– Летом сорок второго, - уголек упал в воду и зашипел, - наша часть стояла на границе между Турцией и Ираном. Следили по рации за сводками Информбюро. Душой были рядом с защитниками Сталинграда, но вряд ли предполагали, что большинство из нас поляжет именно там. Потом поступил приказ: оставить на позициях боевое охранение. Всем остальным походным маршем следовать через перевал, к месту другой дислокации.
В горах строем не ходят. Вершину брали штурмовыми волнами. Кто первым придет - тот дольше отдыхает. Наш взвод держался кучно. Каждый вырубил себе по длинной упругой жерди. Незаменимая вещь в горах! И дополнительная точка опоры, и средство взаимостраховки, и самое главное - дрова.
Взлетели мы орлами на перевал. Костер развели, кашу стали варить. Ниже нас облака, выше - одни звезды. Последние не вдруг подтянулись. Командир, как положено, выставил дозоры. Слышу:
– Стой! Кто идет?
Оказалось, местный. Чабан. Объяснился с командиром и к нашему костру подошел. Высокий старик, гордый. Бурка на нем, папаха лохматая, легкие сапоги-ичиги. Суковатый посох в руке, да кинжал на наборном поясе. Почтенного возраста человек, а глаза пронзительные, молодые, цвета глубинной воды. Борода по пояс, волосы из-под папахи по ветру...
– Сколько ж лет-то тебе, отец?
– спросил я с почтением.
– Э, внучек, - сказал он с легким акцентом, - когда Бонапарт напал на Россию, было мне столько, сколько тебе сейчас. Воевал в казаках у атамана Платова.
Пригласили его отведать солдатской каши. Отказался.
– Я, - говорит, - лет уже пятьдесят ничего, кроме молока, внутрь не принимаю.
Налили ему чайку со сгущенкой. Присел с нами, попил.
– Не буду, солдатики, вас расстраивать, -
Сказал и ушел, не оборачиваясь, по еле заметной горной тропе.
Это ж, страшно подумать, сколько лет ему было тогда! Не нашего роду-племени человек, но мудр, понимал звезды.
Дед вспоминал пережитое, а я переживал услышанное. Потом спросил:
– Разве плохо жить долго?
– Смотря как долго. Жизнь создана для тебя, пока ты молод и полон сил. Пока рядом те, кого любишь. И то, при условии, что и они в тебе тоже нуждаются. Боязнь смерти в сущности - то же самое чувство любви. Только любви не к себе.
– А к кому?
– К тем, кого боишься оставить, переходя в иное состояние. Самое страшное в жизни - полное одиночество. Но чем более человек одинок, тем меньше подвержен страху смерти. Если конечно - это не законченный эгоист. Одинокие живут прошлым. Пока не соединятся с теми, кто их в этой жизни покинул.
Волчий плач ударил по нервам. С ветки сорвалась ночная птица, ударила крыльями в небо. Дед встрепенулся:
– Кажется, нам пора. Готовь фонари.
Это было так неожиданно! Я суетился вокруг костра. Все валилось из рук. Хотел запалить фитили, но лишь изломал несколько спичек.
– Не спеши, дольше ждали.
Дед отошел на пару шагов, к подошве скалистого берега, опустился на корточки и легонько надавил ладонью на внешне ни чем не примечательную глыбу известняка. Внутри нее что-то лопнуло, и монолит бесшумно отошел в сторону, освобождая широкий и низкий проход. Неизвестность дышала холодной, мертвенной сыростью.
– Робеешь?
– спросил дед.
– Конечно, робею, - признался я.
– Только здесь, с волками ни за что не останусь.
– Ну и добре...
Мы брели по колено в холодной воде. С потолка капало. Сквозь стены сочилась влага. Мой фонарь почти сразу погас. Я несколько раз упал, ушиб коленку. Над головой насмешливо перестукивались мелкие камешки, шумела река.
Постепенно стало совсем сухо. Подземная тропа поднималась все выше и выше - к свету. Мягкие зеленоватые блики падали откуда-то с высоты, где начинали отсчет замшелые, высеченные в скальном известняке, ступени.
На узкой неровной площадке лестница завершила свой правильный полукруг. Дед снова достал хронометр, зашарил в карманах в поисках спичек. Огонек на мгновение высветил его напряженный взгляд. Он тоже чего-то боялся. И вдруг, где-то внизу, что-то огромное заворочалось, загромыхало. Шум реки стал отчетливей и как будто бы, ближе.