Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней
Шрифт:
Если Коневской лишь спрашивает о силах, способных мгновенно переместить субъекта из его наличной жизненной позиции в ту, которую он ожидает, то «конструктивист» Луговской в стихотворении «Страдания моих друзей» (1930), по-видимому зависящем от «Припева» [257] (ср. интертекстуальную рифму «лед/ход»//«берет/вперед» и эквивалентное употребление в обоих текстах глагола «двигать»), вполне определенно отвечает на поставленный вопрос, находя такого рода силы в государстве:
257
Об интертекстуальных откликах других постсимволистов на поэзию Коневского см.: В. Я. Мордерер, Блок и Иван Коневской. — Литературное наследство,т. 92. Александр Блок. Новые материалы и исследования, кн. 4, Москва 1987, 153 и след.
258
В. Луговской, Стихотворения и поэмы, Москва, Ленинград 1966, 570.
Непосредственно переживаемой является для исторического авангарда и недискретность времени, которая отнесена Коневским к сфере лишь мыслимого, раз в действительности, по его мнению, последующее никак не присутствует в предыдущем. Противореча (впрямую?) стихотворению Коневского, поэма Маяковского «Человек» показывает время не членимым на отрезки более короткие, чем год (ср. в «Припеве»: «Что свершить, чтоб не дробился год?»):
Кузни времен вздыхают меха — и новый год готов. Отсюда низвергается, громыхая, страшный оползень годов. Я счет не веду неделям. Мы, хранимые в рамках времен, мы любовь на дни не делим… [259]259
В. Маяковский, Полн. собр. соч.,т. 1, 261–262.
2.4.1.В символистских текстах, обсуждавших мир без нового, не всегда, но достаточно часто использовались стилистические средства, иконически согласованные со смыслом произведения. Проводя такого рода согласование, символизм соприкасался с постсимволизмом не только в плане содержания, но и в плане выражения.
Одним из распространенных в историческом авангарде способов формальной организации стихотворения была рекомбинация начальных элементов текста по мере его развертывания. Известные образцы этого построения — «Квадрат квадратов» Игоря Северянина, «Метель» Пастернака, «Из улицы в улицу» Маяковского:
У — лица. Лица У догов годов рез — че. [260]У символистов техника рекомбинаций встречается как раз там, где речь заходит о социофизической среде, которая не способна перейти в другое качество, в которой, по версии Блока, за смертью индивида следует не более чем повтор земной жизни:
Ночь, улица, фонарь, аптека, Бессмысленный и тусклый свет. Живи еще хоть четверть века — Всё будет так. Исхода нет. Умрешь — начнешь опять сначала, И повторится всё, как встарь: Ночь, ледяная рябь канала, Аптека, улица, фонарь. [261]260
Там же, 38.
261
А. Блок, Собр. соч.,т. 3, 37; ср. близкое к блоковскому построение текста в «Возне» З. Гиппиус, где изменчивость рисуется недостижимой, как и у Блока (правда, в «Возне» речь идет о космическом, а не о земном пространстве).
Блоковской мысли о том, что изменение есть повтор, отвечает воспроизведение начальных слов текста в его концовке в переупорядоченном виде [262] .
2.4.2.Риторическим коррелятом мира без нового служила в символизме метонимия, которая, как это неоднократно отмечалось исследователями, подчинила себе в постсимволизме остальные разновидности тропов.
В стихотворении Блока «Незнакомка» метонимический принцип изображения последовательно соблюдается в первом разделе текста, в котором строится картина повседневности, ежевечерне восстанавливающейся, не несущей в себе информации (кроме анафоры «И каждый вечер…», ср.: «Над скукойзагородных дач…», «испытанныеостряки», «…приученный,Бессмысленно кривится диск»). Среди блоковских метонимий преобладает замещение целого частью: «пыль переулочная», «золотящийся крендель булочной», «детский плач вдали», «заломленные котелки остряков», «скрип уключин» и «женский визг над озером».
262
Ср. рассмотрение этого стихотворения как родственного авангардистскому текстопроизводству: L. Е. Feinberg, The Poem as such: Three Lyrics by Blok. — International Journal of Slavic Linguistics and Poetics,1976, XXII, 121.
Метонимия, в какой бы форме она себя ни проявляла (pars pro toto, totum pro parte, pars pro parte), отсылает нас к такой реальности, в которой нет двумирия, в которой иное, парадигматически следующее из данного или синтагматически следующее за данным; обладает, как и данное, физической, не идеальной природой. (Далеко не случайно Блок локализует метонимическое царство за городом, не в метафизической дали, но в физической [263] .)
2.5.Исторический авангард существовал по меньшей мере частично, еще не родившись, хотя его футуристическая фракция и была склонна преподносить созданное ею как creatio ex nihilo [264] .
263
Наряду с мезофобией, отмеченной выше, символисты испытывали еще один — метонимический — вид страха: боязнь контакта, физической смычки (ср. платонические или почти платонические браки символистов — Мережковского и З. Гиппиус, молодых Блока и Менделеевой). «Как мир делается страшен, когда с ним соприкасается другой!» — писала З. Гиппиус Блоку (З. Г. Минц, А. Блок в полемике с Мережковскими. — Наследие Блока и актуальные проблемы поэтики.Блоковский сборник, IV, Тарту 1981, 143). Для символистской философии метонимическое понимание личности означает ее конец: «Личность не есть часть, и не может быть частью в отношении к какому-либо целому, хотя бы к огромному целому, всему миру» (Н. Бердяев, О рабстве и свободе человека, Paris 1939, 20).
264
Толкование имени кубофутуристической группировки «Гилея», возможно, должно учитывать, помимо всего прочего, платоновский термин «hyle», обозначающий никем не сотворенную первоматерию, из которой демиург творит мир.
Постсимволизм был предвосхищен символизмом там, где последний не видел возможности реализовать ни одну из своих программ (ни интранзитивную, ни панкогерентную, ни даже негативно панкогерентную). В этом своем самосомнении символизм изображал универсум, из которого было изъято творческое начало, который был поэтому замкнут на себе, не перешагивал за собственные пределы. То, что казалось символистам нулем креативности, стало созидательным принципом в авангарде, одной из основоположных идей которого была мысль о желательности бытия, зиждущегося на включении одного в другое, на самодостаточности (будь то бытие слова как такового; вещи как таковой; текста, описывающего собственное происхождение, и т. п.). Довлеющий себе мир, который не имел в символизме онтологического статуса (был невозможным или же возможным, но подлежащим разрушению, не должным [265] ), сделался онтологичным в постсимволизме [266] .
265
Ср. понятие «Alternate Universes»: М.-L. Ryan, The Modal Structure of Narrative Universes. — Poetics Today,1985, Vol. VI-4, 730–731.
266
Среди прочего, эта онтологизация вела и к тому, что символистское фантастическое изображение мира без нового становилось в авангардистской литературе сюжетно эквивалентным правдоподобной обрисовке текущей современности. Так построен «Рассказ о самом главном» Замятина, где параллельно упорядочены сцены гражданской войны и конца жизни на некоей планете, на которой иссяк кислород. Фантастические эпизоды у Замятина при этом воспроизводят сюжет драмы Брюсова «Земля», в которой, как и в его поэме «Замкнутые», шла речь о гибнущем городе-мире. О «Земле» и «Рассказе о самом главном» см.: Leonid Heller, Les jeux et les enjeux du synth'etisme: Evgenij Zamjatin et son R'ecit du plus important. — Cahiers du Monde russe et sovi'etique,1986, XXVII (3–4), 298 ff.
Опередив постсимволизм, символисты оказались в состоянии подражать — на излете их творческой активности — приемам сменившего их поколения писателей (ср. «Стихи Нелли» Брюсова, «Первое свидание» Белого) и рассматривать новую художественную систему как ничем не отличающуюся от символизма — ср. высказывание Брюсова:
Темы, которые затрагивают футуристы, разрабатывались ранее романтиками и символистами <…> словесные новшества, на которые отваживаются новые поэты, тоже были уже испробованы <…> в литературе декадентами, символистами и их предшественниками. [267]
267
В. Брюсов, Новые течения в русской поэзии. — Русская мысль, 1913, № 3, 127. Ср. еще рассказ Белого о том, как он шутки ради выдумал акмеизм: «С шутки начав, предложил Гумилеву я создать „адамизм“ и пародийно стал развивать сочиненную мной позицию, а Вячеслав <Иванов. — И.С.>,подхвативши, расписывал; выскочило откуда-то <!? — И.С.> мимолетное слово „акмэ“, острие: „Вы, Адамы, должны бьггь заостренными“. Гумилев, не теряя бесстрастия, сказал, положив нога н'a ногу: „Вот и прекрасно: вы мне сочинили позицию — против себя…“» (Андрей Белый, Начало века,Москва, Ленинград 1933, 324).
II. «Я» без «Оно»
1. «Одиночество вдвоем»
1.1.1.Фрейд был мыслителем символистской эпохи. Мы имеем в виду не только тот факт, что он придавал поступкам («Психопатология обыденной жизни») и фантазиям («Толкование сновидений») человека символическое значение, что он был охвачен, как и его современники, криптоманией, подозревая повсюду иносказательность. Наряду с этим, Фрейд, подобно другим создателям символистской культуры, представлял себе любую личность в качестве биполярной, содержащей в себе сразу два противоборствующих начала. Человек и сознателен и бессознателен; им владеют и Eros и Thanatos; он подвержен амнезии, которая, однако, может быть устранена посредством «свободных ассоциаций», и т. п. В духе символистского авторского права Фрейд присвоил себе позицию второго бога, рекреирующего человека и соперничающего в своей терапевтической деятельности с Творцом.