Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней
Шрифт:
2.1.3.Подчинение себя авторитетному «я» и превращение этого «сверх-я» в ту величину, которая эквивалентна «оно», мы будем именовать обсессией. Ее содержание таково: я разрешаю Другому господствовать надо мной с тем, чтобы господствовать над объектом Другого. Человек становится одержимым из-за того, что ему кажется, что только партиципирование чужой психической энергии дает ему возможность заполучить объект, Обсессивный и собственно истерический характеры — две стороны одного и того же явления, которое мы пока недифференцированно разбирали под термином «истерия» [314] .
314
Ср. некоторые теории, разграничивающие собственно истерию и обсессию: David Shapiro, Neurotic Styles,New York 1965, 111–112; David W. AIIen, Basic Treatment Issues. — In: Hysterical Personality,ed. by M. J. Horowitz, New York 1977, 305 ff; Hyst'erie et obsession.Les structures cliniques de la n'evrose et la direction de la cure. Collectifs de la Fondation du champ freudien, Paris 1985, passim.
2.2.1.Противопоставив собственно истерию и обсессию, мы можем теперь раскрыть тот психический процесс, который преобразовал ранний символизм в поздний.
Обсессивные черты в личностях младших символистов очевидны.
Индивид, вобравший в себя надындивидуальное и таковым обуянный, — одна из магистральных тем в литературе, завершающей символистское творчество. Как прокламировал в «Кормчих звездах» Вяч. Иванов,
В личине Я — НЕ-Я (и Я ему уликой!), Двойник Я сущего и призрак бледноликий: Бог, мертвый в гробе Я до третьего утра… [315]По идее, органичной для обсессивного характера, человек обладает, кроме персональной памяти, еще и «памятью о памяти», памятью, находящейся в распоряжении Другого, распространяющейся столь далеко в прошлое, что захватывает в себя даже миф. В «Котике Летаеве» Белый рисует детство как ту пору, когда субъект одержим не его собственными, глубоко архаичными, воспоминаниями:
315
Вяч. Иванов, Собр. соч.,т. 1, Брюссель 1971, 694.
…мне порог сознания стоит передвигаемым, проницаемым, открываемым, как половицы паркета, где самый обморок, то есть мир открытой квартиры, в опытах младенческой памяти наделяет наследством, не применяемым ни к чему, а потому и забытым впоследствии (оживающим, как память о памяти!) в упражнении новых опытов, где древние опыты в новых условиях жизни начинают старушиться вне меня и меня — тысячелетнего старика — превращают в младенца… [316]
Для Вяч. Иванова идеал художника — средневековый ремесленник, выполняющий задания общины, находящий для себя указующее ему путь «сверх-я» («О веселом ремесле и умном веселии»).
316
Andrcj Belyj, Kotik Letaev.Nachdruck der Ausgabe Petrograd 1922, M"unchen 1964, 76–77. Cp. надперсональное понятие памяти у такого позднесимволистского мыслителя, каким был Флоренский: «Сверхвременный субъект познания, общаясь со сверхвременным же объектом, это свое общение развертывает во Времени: это и есть память» (Павел Флоренский, Столп и утверждение истины.Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах, Москва 1914, 202). И Белый и Флоренский в своих высказываниях о памяти близки теории архетипов К.-Г. Юнга, которая была позднесимволистской, обсессивной реинтерпретацией раннесимволистского, фрейдовского толкования бессознательного. То, что являлось в начальном психоанализе результатом самозабвения, оказывается у К.-Г. Юнга «не моей», коллективной памятью. Интересно, что русская культура с ее «соборностью», компенсировавшей ее чрезмерную индивидуальность, обнаружила в приложении к учению К.-Г. Юнга гораздо большую снисходительность, нежели относительно классического фрейдизма (ср.: А. М. Пятигорский, Б. А. Успенский, Персонологическая классификация как семиотическая проблема. — Труды по знаковым системам,вып. 3, Тарту 1967, 7 и след.; С. Аверинцев, «Аналитическая психология» К.-Г. Юнга и закономерности творческой фантазии. — Вопросы литературы,1970, № 3, 114 и след.; Е. М. Мелетинский, Поэтика мифа,Москва 1976, 59 и след; автор этой книги также приложил руку к популяризации юнгианства в России: А. М. Панченко, И. П. Смирнов, Метафорические архетипы в русской средневековой словесности и в поэзии начала XX в. — Труды Отдела древнерусской литературы,т. XXVI, Ленинград 1971, 33 и след.). К теме памяти в символизме ср.: A. A. Hansen-L"ove, «Erinnem — Vergessen — Ged"achtnis» als Paradigma des russischen Symbolismus. — Teil I: Diabolisches Modell. — Wiener Slawistischer Almanach,Bd. 16, Wien 1985, 111 ff. Стоит заметить, что первое поколение символистов относилось иронически к идее прапамяти, пропагандировавшейся младшими символистами, — ср. шутливый ответ Сологуба на предложение, сделанное ему Чуковским, написать мемуары: «Я спросил его, не думает ли он написать автобиографию. — Нет, или, пожалуй, да: я написал бы о своей жизни до рождения. — Это будет большая книга. — Да, томов 25» <подчеркнуто К. И. Чуковским. — И.С.> (К. Чуковский, Дневник.1901–1929. Москва 1991, 350).
2.2.2.Выход на культурно-историческую сцену второго поколения символистов изменил преобладавшую до того тематику литературы.
Первое поколение культуросозидающих истериков утверждало себя в мире, где Другой не был объектом влечения для данного субъекта (для которого любая объектность выступала как иррелевантная), где было допустимо: изменять близким («Я изменял и многому и многим…», по позднему признанию Брюсова [317] ), отказывать в помощи (поэзия Сологуба), обрывать служение общему делу (стихотворение Бальмонта «Довольно»), Второе поколение символистов, нашедшее себя в отношении к «сверх-я», напротив, знакомило читателей с таким субъектом, для которого Другой и Другое были растворяющим его в себе началом: в этой художественной системе личностям предписывалось отдавать жизнь некоему авторитету (культовое самопожертвование в «Менаде» Вяч. Иванова, самоубийственная любовь к родине, «сжигающей» ее поэта, у Белого), быть преданным служению («Прекрасная Дама» Блока сделает наглядным то, что мы имеем в виду).
317
В. Брюсов, Собр. соч.,т. 2, Москва 1973, 65.
Истерик в узком значении этого слова не видит Добра, отчлененного от Зла, ибо всякий его объект в то же время есть и не его, так что он в своем подходе к объекту всегда покушается на чужую собственность (т. е. творит Зло, даже если не хочет этого). Зло в такой смысловой перспективе абсолютно, тогда как Добро относительно. Старшие символисты поэтому были увлечены проблемой Добра, таящего в себе Зло (так, мальчик-идеалист в романе Л. Андреева «Сашка Жегулев» становится разбойником, когда революция терпит поражение, а Лука из пьесы Горького «На дне» утешает несчастных, обманывая их).
В психоаналитической литературе высказывалась мысль о том, что обсессивность (= строгий, ритуализованный самоконтроль, подчинение себя неукоснительно соблюдаемой норма) возникает из желания личности избавиться от Зла, которое она подозревает в себе:
Whether or not the compulsive tendency expresses itself in thought or action the patient persists in regarding himself as evil. [318]
В контексте наших размышлений о собственно истерии и обсессивности последняя предстает как преодоление истерической абсолютизации Зла. Обсессивный индивид нейтрализует, обезвреживает истерическое неумение отличать свое от чужого за счет того, что он сам становится чужим достоянием, выполняет программу Другого, следует установкам авторитета (персонального или коллективного). Добро, оборачивающееся Злом, сменяется у младших символистов Злом, в котором просвечивает Добро (грабителей-красногвардейцев в поэме Блока «Двенадцать» ведет за собой Христос, благодетельный Герман в его же «Песне судьбы» приобщает любви падшую Фаину).
318
Arthur Guirdham, Obsession. Psychic Forces and Evil in the Causation of Disease,London 1972, 11.
Достижение не достижимого для истериков объекта с помощью вне личности находимой силы понималось младшими символистами как магическое действие (Блок призывал современников ориентироваться на перформативно-волшебный фольклор в исследовании «Поэзия заговоров и заклинаний», Белый отождествил любое словесное творчество с волшбой в статье «Магия слова») [319] .
Всякий характер сопрягает себя с иными психотипами так, что одни из них оказываются для него релевантными, а прочие не обладают значением. Ранние и поздние символисты проявляли внимание к иным, чем истерико-обсессивный характер, психотипам по-разному. Старших символистов привлекали к себе те характеры, чьей проблемой была объектность: нарциссы (героиня брюсовского рассказа «В зеркале» не может оторваться от собственного отображения), садисты (в «Конном стражнике» Сологуба речь идет об учителе, избивающем ученика и делающемся затем истязателем общества). Младшие символисты, вразрез с их предшественниками, находили смысл в позициях, которые занимали характеры, не справляющиеся полностью с субъектностью. Так, Блок писал стихи, наполненные кастрационным страхом («Шаги командора») и мазохизмом (ср. «Унижение»: «Ты смела! Так еще будь бесстрашней! Я — не муж, не жених твой, не друг! Так вонзай же, мой ангел вчерашний, В сердце — острый французский каблук!» [320] ). Нужно подчеркнуть, что истерико-обсессивный характер, даже когда его притягивает к себе иной психический склад, остается самим собой. В чужой психотипичности символисты видели либо смерть личности («В зеркале», «Унижение»), либо ложное развитие человека («Конный стражник»), либо грезу, недовоплощенность (в «Шагах командора» наказание за прелюбодеяние так и не наступает: «Бой часов: „Ты звал меня на ужин. Я пришел. А ты готов?..“ На вопрос жестокий нет ответа, Нет ответа — тишина» [321] ).
319
Ср. о склонности обсессивного психотипа к производству магических действий: «Unforeseen changes, unexpected complications, accidental, coincidental^ and cataclysmic events can always occur which may often demand an alteration in one’s plans. In general, such complications are met and dealt with, and plans are not simply abandoned because everything cannot be accurately anticipated. Because of these ever-present potential complications and the human incapacity to fully control and influence them, man has always needed some devices — rational or irrational — to minimize the difficulties. As he could not affect them directly, he utilised magical devices, delusions of omnipotent controls, rituals…» (Leon Salzman, The Obsessive Personality.Origins, Dynamics and Therapy, New York 1968, 90).
320
А Блок, Собр. соч.,т. 3, 32. Возможно, что это стихотворение непосредственно восходит к роману Захера-Мазоха «Die Gottesmutter», где женщины вбивают гвоздь в сердце мужчины. О нарциссистских, садистских и мазохистских мотивах в символизме см. также: Aage A. Hansen-L"ove, Zur psychopoetischen Typologie der Russischen Moderne, 201 ff.
321
А. Блок, Собр. соч.,т. 3, 81.
2.2.3.Будучи преддверием эдипальности, обсессивность реабилитирует реализм, отвергавшийся ранними символистами, откуда, например, некрасовские ноты в «Пепле» Белого, увлечение шестидесятниками у Блока.
Если ранние символисты делали мир зависимым от субъекта, от творческой инициативы личности, то поздние, делая упор на сверхличном, видели в субъектном лишь отображение объективно данного. Вяч. Иванов писал:
Кто проникся <…> пафосом самоискания, тот уже не знает личного произвола: он погружается в целое и всеобщее. [322]
322
Вяч. Иванов, По звездам,52. Ср. сходное распределение значений субъектного и объектного у К.-Г. Юнга: «Das kollektive Unbewusste ist alles weniger als ein abgekapseltes, pers"onliches System, es ist weltweite und weltoffene Objektivitat. Ich bin das Objekt aller Subjekte in v"olliger Umkehrung meines gew"ohnlichen Bewusstsein, wo ich stets Subjekt bin, welches Objekte hat»<подчеркнуто автором. — И.С.> (С. G. Jung, "Uber die Archetypen des kollektiven Unbewussten (1935).
– In: C. G. Ju., Grundwerkin neun B"anden, Bd. 2, Olten 1984, 94). К.-Г. Юнг поставил свои архетипы на место животных инстинктов. Архетипы регулируют человеческое поведение так же, как инстинкты направляют животное (см. особенно: С. G. Jung, Theoretische "Uberlegungen zum Wesen des Psychischen(1947). — In: C. G. Ju., op. cit., 42 ff). Теряемая истерико-обсессивным характером инстинктивность отбрасывалась и символистским (истерико-обсессивным) психоанализом. Это высказывание как будто приходит в противоречие с тем фактом, что для Фрейда инстинкт (Trieb) был важнейшей категорией, с помощью которой объяснялись особенности человеческой психики. Не забудем, однако, что у Фрейда инстинктивность сама себя отрицает. Его инстинкт нацеливает субъекта на объект (деструкции или любви), с тем чтобы потом превратиться в собственную противоположность (чем сильнее мы хотим разрушить объект, тем более Thanatos обращается на нас самих (= мазохизм); эдипальное влечение к матери трансформируется в кастрационный страх и т. п.). Развитие психоанализа от истерического (Фрейд) к обсессивному (К.-Г. Юнг) началось с представления о том, что инстинкт в человеческом мире не имеет одной и только одной цели, и завершилось подстановкой в позицию инстинкта иной (архетипической) силы.
Различение двух типов символизма заставляет нас поставить вопрос о том, в каких диахронически несходных вариантах выступают уже проанализированные нами характеры — кастрационный и эдипальный. Учение о характерах, однако, столь неразвито, что ответ на этот вопрос приходится отодвинуть в будущее.
Символисты первого поколения критиковали обсессивность своих младших соратников. В брюсовском «Огненном ангеле», чьей жизненной подоплекой была влюбленность Белого в Нину Петровскую [323] , обсессия предстает в виде бесовства, которым одержима героиня этого романа, Рената. Демонизм раннего символизма стал для него негативной величиной, когда он заговорил о позднем. "Uber-Ich выступает для старших символистов как такая сила, которая лишь подавляет волю индивида, превращает его в орудие чужих желаний: в рассказе Сологуба «Тело и душа» изображено некое могущественное лицо, которое способно проникать в чужую психику с тем, чтобы захватывать ее в свое злоумышленное владение.
323
О прототипах «Огненного ангела» см. подробно: С. С. Гречишкин, А. В. Лавров, Биографические источники романа Брюсова «Огненный ангел». — Wiener Slawistischer Almanach,1978, Bd. 1,79–99; Bd. II, 73–96.