Психологизм русской классической литературы

Есин Андрей Борисович

«Настоящею причиной всей этой "новизны" было чувство, внушенное Базарову Одинцовой, которое его мучило и бесило и от которого он тотчас же отказался бы с презрительным хохотом и цинической бранью, если бы кто-нибудь хотя отдаленно намекнул ему на возможность того, что в нем происходило... Базаров... любовь в смысле идеальном, или, как он выражался, романтическом, называл белибердой, непростительной дурью... Одинцова ему нравилась... но он скоро понял, что с ней "не добьешься толку", а отвернуться от нее он, к изумлению своему, не имел сил. Кровь его загоралась, как только он вспоминал о ней; он легко сладил бы со своею кровью, но что-то другое в него вселилось, чего он никак не допускал, над чем всегда трунил, что возмущало всю его гордость. В разговорах с Анной Сергеевной он еще больше прежнего высказывал свое равнодушное презрение ко всему романтическому; а оставшись

наедине, он с негодованием сознавал романтика в самом себе. Тогда он отправлялся в лес и ходил по нему большими шагами, ломая попадавшиеся ветки и браня вполголоса и ее и себя; или забирался на сеновал, в сарай и, упорно закрывая глаза, заставлял себя спать, что ему, разумеется, не всегда удавалось. Вдруг ему представится, что эти целомудренные руки когда-нибудь обовьются вокруг его шеи, что эти гордые губы ответят на его поцелуи, что эти умные глаза с нежностию – да, с нежностию – остановятся на его глазах, и голова его закружится, и он забудется на миг, пока опять не вспыхнет в нем негодование. Он ловил самого себя на всякого рода "постыдных" мыслях, точно бес его дразнил... Но тут он обыкновенно топал ногою или скрежетал зубами и грозил себе кулаком».

Здесь психологическому повествованию «со стороны» оказывается доступной вся картина внутреннего состояния: мысли, эмоциональный тон, воспоминания, воображаемые сцены, волевые импульсы. Наряду с прямым психологическим изображением используются детали внешнего поведения, дополняющие картину в тех местах, где надо воссоздать эмоциональный настрой («отправлялся в лес и ходил там большими шагами, ломая попадавшиеся ветки», «топал ногою или скрежетал зубами»). Интересно, как в системе повествозания от третьего лица отчасти воспроизводится манера мышления Базарова: это достигается прежде всего введением в повествовательную речь характерных для героя словечек и оборотов – «романтическое», «не добьешься толку», «постыдные» мысли. Обратим внимание еще и на то, как тонко подчеркивает Тургенев необычность того, что происходит с героем, вводя такие психологические характеристики, как «к изумлению своему», «с негодованием сознавал романтика в самом себе» и, наконец, изящный психологический намек: «Вдруг ему представится, что... эти умные глаза с нежностию – да, с нежностию – остановятся на его глазах...» Дважды повторенное «с нежностию», да еще с усилительным междометием, – способ подчеркнуть, насколько непривычно, даже невероятно для всегда сурового и практичного Базарова мечтать о нежности – может быть, самом тонком и поэтичном, самом «романтическом» чувстве в любви. Это душевное движение настолько необычно, что с первого раза даже не верится, необходимо подтверждение: «с нежностью?! – да, именно с нежностью».

Тургенев одним из первых в нашей литературе стал применять для воссоздания эмоционального тона особенные синтаксические конструкции, правда, трудно сказать, был ли этот прием сознательным или интуитивным. В приведенном отрывке хорошо видно, что чем поэтичнее содержание душевной жизни героя, тем более возрастает ритмичность речи при ее передаче. Период «Вдруг ему представится...» обладает максимальной ритмической упорядоченностью, какую только допускает проза: повторы, анафорические конструкции, синтаксический параллелизм, соразмерность простых предложений внутри периода, наконец, просто фрагмент четкого четырехстопного ямба: «и голова его закружится, и он забудется на миг». Все это поэтизирует прозу, подчеркивая тем самым возвышенный эмоциональный тон представлений и переживаний, помогает читателю лучше ощутить душевное состояние героя. Заметим, что подобный прием психологического изображения наиболее органичен в повествовании от третьего лица: Базарову, например, такая речевая манера совершенно несвойственна.

В целом можно сказать, что психологическое повествование от третьего лица, используя различные приемы изображения, дает картину внутреннего мира, с одной стороны, объективно-точную, взятую как бы со стороны, а с другой – достаточно подробную и многостороннюю, воссоздающую тонкие, скрытые душевные движения. Психологическое состояние героя под пером Тургенева делается ясным и близким читателю, вызывает ощущение полной психологической достоверности.

Повествование от третьего лица позволило Тургеневу художественно освоить и динамику внутреннего мира человека. Правда, специальной задачи воспроизвести поток внутренней жизни писатель себе не ставил – для него важнее было воссоздать нюансы относительно статичного состояния. В изображении динамики внутреннего мира решающий шаг сделал не Тургенев, а Толстой. Но в ряде случаев

и в романах Тургенева переживание развертывается как процесс, противоречивый и неоднозначный, в котором тесно связаны между собой мысли и эмоции, осознанные и неосознанные желания и стремления, картины воображения, воспоминания, ассоциации. Может быть, наиболее яркий пример такого изображения – душевное состояние Николая Петровича, описанное в XI главе:

«На него нашли грустные думы. Впервые он ясно сознал свое разъединение с сыном; он предчувствовал, что с каждым днем оно будет становиться все больше и больше. Стало быть, напрасно он, бывало, зимою в Петербурге просиживал над новейшими сочинениями... "Брат говорит, что мы правы, – думал он, – и, отложив всякое самолюбие в сторону, мне самому кажется, что они дальше от истины, нежели мы, а в то же время я чувствую, что за ними есть что-то, чего мы не имеем, какое-то преимущество над нами... Молодость? Нет; не одна только молодость. Не в том ли состоит это преимущество, что в них меньше следов барства, чем в нас?"

Николай Петрович потупил голову и провел рукой по лицу.

"Но отвергать поэзию? – подумал он опять, – не сочувствовать художеству, природе?.."

И он посмотрел кругом, как бы желая понять, как можно не сочувствовать природе».

Далее идет довольно большая пейзажная зарисовка, как всегда у Тургенева, тонкая и поэтичная. С ее помощью косвенно воссоздается движение душевной жизни Николая Петровича – пейзаж становится его впечатлением, которому затем подводится эмоциональный итог:

«"Как хорошо, Боже мой!" – подумал Николай Петрович, и любимые стихи пришли было ему на уста; он вспомнил Аркадия, «Stoff und Kraft», – и умолк, но продолжал сидеть, продолжал предаваться горестной и отрадной игре одиноких дум... Представилась ему опять покойница жена, но не такою, какой он ее знал в течение многих лет, не домовитою, доброю хозяйкою, а молодою девушкой с тонким станом, невинно-пытливым взглядом и туго закрученною косой над детскою шейкой. Вспомнил он, как он увидел ее в первый раз... Куда все это умчалось? Она стала его женой, он был счастлив, как немногие на земле... "Но, – думал он, – те сладостные, первые мгновения, отчего бы не жить им вечною, не умирающею жизнью?"

Он не старался уяснить самому себе свою мысль, но он чувствовал, что ему хотелось удержать то блаженное время чем-нибудь более сильным, чем память...»

Здесь поток переживания ненадолго прерывается приходом Фенечки, который возбуждает ряд новых эмоций; затем продолжается прежний ряд:

«Он приподнялся и хотел возвратиться домой; но размягченное сердце не могло успокоиться в его груди, и он стал медленно ходить по саду... Он ходил много, почти до усталости, а тревога в нем, какая-то ищущая, неопределенная, печальная тревога, все не унималась. О, как Базаров посмеялся бы над ним, если б он узнал, что в нем тогда происходило! Сам Аркадий осудил бы его...

Николай Петрович продолжал ходить и не мог решиться войти в дом, в это мирное и уютное гнездо, которое так приветно глядело на него всеми своими освещенными окнами; он не в силах был расстаться с этой темнотой, с садом, с ощущением свежего воздуха на лице и с этой грустию, с этой тревогой...»

Как видим, динамика душевной жизни передана здесь достаточно подробно и в основном в соответствии с теми закономерностями, по которым движется психический процесс в реальной жизни. Сосредоточенные целенаправленные размышления о взаимоотношениях поколений через короткое время сменяются возникшими по ассоциации переживаниями, воспоминаниями; движение внутреннего мира не подчинено рациональной логике, а прихотливо, непредсказуемо и все же по-своему закономерно: через весь эпизод проходит единое настроение «неясной, ищущей тревоги», а мысль постоянно возвращается к исходной точке – отношениям с сыном. Это цементирует отдельные чувства и размышления, придает переживанию цельность. В результате получается психологически достоверная картина эмоционально-мыслительного процесса.

В тургеневском повествовании по-особому организовано художественное время. Повествование от третьего лица позволило устранить временную дистанцию между самим переживанием и рассказом о нем – переживание не опосредовано воспоминанием и рациональной обработкой, а дано непосредственно. Тургенев как бы подслушивает душевные движения своих героев в тот самый момент, когда они происходят, и добивается ощущения сиюминутности, непосредственной причастности читателя к тому психологическому процессу, который развертывается «здесь и сейчас», на глазах. Все это усиливает убедительность и достоверность художественного психологизма Тургенева.