Псоглавцы
Шрифт:
— Я не работал, мне не мешали, — ухмыльнулся Саня.
— А это кто? — Кирилл напрямую указал на Псоглавца.
Дикий, фантастический Псоглавец возвышался над ублюдочным миром российской зоны, словно башня Саурона над Средиземьем. Святой Христофор был совершенно чужд этому миру, но вот Псоглавец казался неотъемлемо и органично встроенным в него.
Валерий за спиной Сани покрутил пальцем у виска. Гугер перевёл взгляд на Кирилла. Оба они оторопели от подобной дерзости, будто Псоглавец был чем-то таким, о чём нельзя говорить бесцеремонно. А Саня вдруг встал и шагнул к Псоглавцу. Он замер у простенка, сутуло опираясь на трость, и закинул голову, рассматривая
— Его у нас звали Торфяной гапон, — проскрипел Саня. — Сука он.
— Понимаете, это же святой, — с тихим осуждением сказал Валерий.
— Какой, на хер, святой. Псина. Овчарка.
— Написано «святой Христофор», — указал Кирилл.
— Где? — презрительно спросил Саня и сплюнул на кучу мусора.
Похоже, за тридцать с лишним лет он так ни разу и не удосужился прочитать, что начертано под ногами Христофора.
— Так кто он, Сань? — настаивал Кирилл.
Саня закопошился, вытаскивая свою мыльницу, и грязным ногтем стал выколупывать из неё сигарету. Курить свои, когда рядом есть чужие, означало, что Саня забыл все понты и правила авторитетного зэка. Саня поднял трость и стукнул её копытцем в колено Псоглавцу.
— А он не один. Гапонов много. Очко не сыграет, если узнаете?
— Не сыграет, — ответил Кирилл.
— Борзый ты парнишка…
Саня курил, словно торопился на казнь.
— Я сам Торфяного гапона не видел, и слава тебе господи, — Саня перекрестился сигаретой. — Они здесь ещё при Сталине появились, хер знает откуда. Живут в лесу и на торфяных болотах. Люди, а бошки пёсьи. В тридцать седьмом начальник зоны полковник Рытов их как-то приручил, что ли… Да чё как-то, человечиной прикормил… Если кто с зоны оборвётся, Рытов не вохровцев посылал, а этим гадам знать давал. Они же собаки. След берут. И никто от них не уйдёт. Любого догонят и в куски порвут. И многих, говорят, порвали. А вохра потом приносила в мешках головы и руки откушенные, кости кровавые.
Саня замолчал.
— И что? — осторожно спросил Кирилл.
— А что? — разозлился Саня. — Здесь же тогда лесоповал был! Хоть узкоколейку ещё не протянули, всё одно до города сто километров, три дня ходу. Там на железку — и привет, свободен, зэка! С лесоповала бежать сам бог велел. Пуля вохры для зэка как мама, на овчарок ножи были, топоры. Такого никто не боялся. А нечисти этой уссаться, как боялись. Когда гапоны три или четыре рывка растерзали — всё, зэка за баркас ни шагу. У КПП Рытов приказал стол поставить, а на него — банные шайки, в них и лежали головы отгрызенные. До писят третьего, до амнистии, когда усатый помер, никто больше из зоны на отрыв не дёргался. Хера ли, когда такой упырь тебя в лесу стережёт? Лучше целым срок домотать, хоть четвертак, чем с таким страхом бодаться. Рытов, кум лагерный, звезду за звездой привинчивал.
У Кирилла волосы на руках стояли дыбом. Это святой Христофор? Не надо туда! — вспомнил Кирилл мольбу немой Лизы.
— А после смерти Сталина бегали?
— В писят шестом узкоколейку провели и лесоповал закрыли, перешли на торф. Кто отчаянный был, те ещё бегали. На плотах по реке в молевой сплав, на вагонетках. Кого-то вохра принимала, кто-то уходил… Но через лес никто не рыпался. Их же всё равно видали после Рытова, гапонов-то. Мелькали издаля на болотах, на вырубках. А зона помнила, что это за черти. Как тут забудешь, если эта падла на стене нарисована, и охрана эту картину караулит, как красное знамя?
Все четверо молчали.
И вдруг Саня осклабился — его волосатая морда словно треснула пополам. Во рту у Сани Омского Кирилл увидел гнилые обломки зубов.
— А я от него всё равно ушёл, — злорадно сказал Саня. — По-чистому ушёл, не взять меня!
Саня повернулся к Псоглавцу, криво отдал честь и гаркнул:
— Здравия желаю, гражданин начальник, сука торфяная!
Опустив руку, Саня заковылял к выходу. Кирилл не сразу понял, что Саня отправился восвояси. Как-то ни «прощай», ни «до свиданья».
Саня оглянулся.
— Эй, — окликнул он сразу всех, Кирилла, Валерия и Гугера, — если у вас с нашими непонятки начнутся, обращайтесь. Я всю здешнюю хевру за шкварник держу.
Саня тростью толкнул дверку, тяжело переступил порог и растворился в дымной синеве сумерек.
6
Российскую деревню вблизи Кирилл впервые увидел в школе, в седьмом классе. Он был под Малоярославцем с приятелем в гостях у его бабушки. И Кириллу в деревне даже понравилось. Все друг друга знают, маленькие чистые дома в кружевах резьбы, акации огорожены заборчиками, чтобы козы не объели. Там мужики катали пацанов в открытом кузове грузовика. Женщины, даже немолодые, ездили в магазин на велосипедах без рамы. Утром пели петухи. На грядках росла клубника. Ещё играли в «картошку» и в «московский зонтик» — задирали девчонкам подолы. Купались в речке под названием Лужа.
Калитино было похожим, но совсем не таким. Его словно бы кто-то проклял. Кирилл шагал по мягкой улице к перекрёстку с колодцем. Над заборами свешивались ветви деревьев с вялой листвой. Тускло светлели шиферные крыши с тёмными заплатами. В окнах метались голубые отсветы телевизоров. Высокие деревянные столбы торчали, словно воткнутые с размаха, как копья в жертву, без всякой телеграфной романтики. Тротуары давно заросли косматой травой, и Кирилл шёл по дороге. Вокруг было темно, дымно и жарко. Кирилл любил летние ночи, но, оказывается, он любил южную тьму — яркую и глубокую. А здешняя темнота была душная, глухая, опасная. Она не просматривалась насквозь, и потому вся деревня казалась декорацией.
Разбухший сруб колодца стоял посреди лужи, не высохшей даже в такой зной. Сруб перекрывала заплесневелая двускатная кровля с дверкой. На ворот с железной рукоятью была намотана собачья цепь с прикованным ведром. Кирилл откинул дверку, бросил ведро в глубину, подождал, пока цепь, бренча, раскрутится, и принялся с натугой вращать рукоятку обратно, вытягивая ведро. Наверное, раньше эта процедура доставила бы ему удовольствие.
В темноте нельзя было разглядеть, насколько вода чистая. Хотя с чего ей быть грязной? Промышленности вокруг никакой. Кирилл поставил ведро на край колодца, наклонил одной рукой, выливая воду тонкой струйкой, и сунул под неё свою бутылку. Бутылка, наполняясь, заиграла в ладони и увесисто тяжелела.
Кирилл закрутил горлышко бутылки пробкой и пошагал обратно.
Гугер втиснул автобус вдоль забора между торцом школы и линией вкопанных покрышек. По спинам покрышек Кирилл проскакал мимо автобуса, как на физкультуре, и спрыгнул на тропинку, которую они уже протоптали в бурьяне. Стараясь не оступиться, поднялся на расшатанное крыльцо и вошёл в здание заброшенной школы.
Его рюкзак, свёрнутый в рулон коврик и тушка спального мешка лежали в бывшей прихожей, где на стенах ещё сохранились доски с вешалками для учеников. Из глубины здания доносились голоса Гугера и Валерия. Одна стена коридора была слабо освещена и чешуйчато блестела растрескавшейся краской. Кирилл бросил рюкзак и спальник за дверь первого попавшегося на пути класса.