Птенец
Шрифт:
Напились чаю, перекурили и дружно завалились спать.
Всю ночь их терзала Макарьиха.
А утром облака поредели и поднялись. Рассветлело, ветер утих. Подняли якорь и, развернувшись, вылезли носом на берег.
Макарьиха, не пустив вчера на замет, устроила им нечаянный день развлечений. Бригадир после завтрака, взяв полотенце, мыло и чистую смену, объявил:
— Кто куда, а вшивый в баню.
Вода здесь другая, прелая, густо-черного цвета, температура курортная, как в Черном море в сезон, плюс двадцать два. Евдокимыч присоединился
Пашка ловко взбирался по могучему стволу сколько мог высоко, тряс ветки, и если шишки не поддавались, тянулся и срывал, бросая вниз Ивану. С трех деревьев они сняли по полным запазухам, набили карманы и от жадности, теряя по дороге, несли еще и охапками в руках.
— Без-здельники! — кричал на радостях Пашка. — На! Гляди! Бугаи ленивые!
И ссыпали у костра. И пока Гаврила Нилыч варил из мелочовки, надерганной Перелюбой, уху, Иван и Пашка, пристроившись с краешку, подсушили, нажарили шишек и обнесли товарищей.
Развлечение. Лакомство.
Азиков сомневался, надо ли здесь делать замет. Перелюба сказал: «Дохлый. Надо уходить», а Евдокимыч считал, не убудет, стоит попробовать, раз пришли.
Поднялись все-таки. Без настроения. Поставили сеть и вернулись на ночевку на берег.
Утром глянули — пуста. Два-три болезненных, вялых, со взморщенной кожей омуля.
Сердитые, в молчаливом отчуждении, развернулись и отправились назад, как побитые. К себе, в Малое море.
Катер береговой охраны обошел их по выходе из залива. Когда Николай приметил, что катер идет к Хужиру, суматошно засигналил, прося помощи. Охранники остановились. Авария, объяснил Азиков, не дотянем, палец в двигателе треснул, надо, мужики. Катер взял их на буксир и с ветерком протащил до самого Хобоя.
— За мной не заржавеет, — благодарил Николай, пока отвязывались. — Век не забуду. Чтоб мне бабу не завалить.
Обошли в огиб мыс и к вечеру на краю своего моря сделали замет, а ночевать ушли в уютную Улах-Хушинскую губу...
— Гаврила, стол! Чтоб как на свадьбе!
— Есть, Коля! Момент!
— Во где рыба твоя. Остобрыдила!
— Ой, Коля. Может, ушицу все ж. Знатную сделаю, добрую ушицу.
— Делай, — говорил, не глядя на него, Николай. — А я тебя за борт выкину. Делай.
Подгадав под сдачу улова, рыбакам вместе с продуктами завезли «Перцовую».
Хлеб и сахар сгрузили и разнесли мгновенно, а настойка не расходилась. Продавец, приехавший со спиртным, натурой брать отказался, не желал отпускать и в долг, а наличных денег рыбакам, уходящим в море, жены, естественно, не дают.
Ох и галдеж поднялся. Чуть машину на запчасти не разнесли.
Иван, насмотревшись да наслушавшись, решил посильно выручить товарищей — из сэкономленных за дорогу десять рублей своей бригаде выложил и еще десять — в долг тем, кому Азиков присоветовал.
Кто-то вслед за ним тоже расщедрился, ну и постепенно отоварились.
Утихомирились.
Выкупили сколько смогли и отправились бражничать, поминая Ивана как родного сына.
— Стол, пеночник! Живо!
Гаврила Нилыч минуту повздыхал, потом вздернул себя и засуетился.
— Ружье возьму. Авось кого подстрелю.
— Не дури, — сказал Пашка. — Где? Кого?
— Не твоего ума дело. Ты давай костер разжигай.
— Пять минут, — ограничил Азиков. — Выдыхается.
— Ну, Коля. Народ мясного просит. Праздник.
— Пять, слышал? Пять!
Гаврила Нилыч охнул, подхватился и побежал, смешно карабкаясь по камням на скалистый взгорок.
Ржагин и Пашка занялись костром, Евдокимыч сходил по трапу на бот и принес приемник и копченого омуля по штуке на каждого. Перелюба поставил греть воду.
Бригады, растянувшись вдоль берега, сбились в кучки возле своих кострищ. Потянуло вкусным дымком.
За мыском, неподалеку от лагеря, ударил выстрел. Следом еще и еще.
— Мутило луковое, — проворчал Азиков; он полулежал у костра, заискивающе склонившись над приемником, как бы выпрашивая у него программу повеселее.
На всхолмье вскоре показался Гаврила Нилыч. Сидя, охая, потешно скатился вниз.
— Дура голая! Ружье!
— Слежу, Коля, — отвечал радостно Гаврила Нилыч. — Я слежу, — подошел и по-хозяйски отогнал от костра Пашку и Ржагина. Полы телогрейки его топорщились, он там что-то старательно прятал. — Я не я, а навар будет.
Пашка, усаживаясь рядом с бригадиром, съязвил:
— Воробьев насшибал и лыбится.
Стол устроили так, чтоб не мешала надымь от костра. И в ожидании разлеглись.
Гаврила Нилыч, ощипав, торопливо разделывал птицу.
— Ну, скоро ты, пеночник?
— Момент, Коля. Момент.
На старой газете, скучая, тоже дожидались начала шесть крупных обломков очерствелой буханки и шесть очищенных копченых омулей.
— Ну его в баню, — сказал Пашка. — Давай пока по махонькой.
— А правда. Давай.
Чокнувшись кружками, выпили.
— Готово, ребятки!
— Неси!
Гаврила Нилыч разлил по мискам резко пахнущее варево. Вторая бутылка оббежала кружки и, опустев, легла за камень — под бочок к уже забытой первой.
— Чтоб не скучно жилось, — предложил бригадир, и все бодро чокнулись.
— Ого! — не удержался Ржагин, заглянув в миску. — Ай да Гаврила Нилыч. Неужели бульон с фрикадельками?
Гаврила Нилыч построжел лицом и гордо, с достоинством подтвердил:
— Он самый.
Горчило, но ничего, есть можно.