Птицы летают без компаса. В небе дорог много(Повести)
Шрифт:
На приборной доске в стеклянном круглом окошечке на черном диске медленно поплыла полосатая линеечка по белым цифрам курса. Прохоров вывел самолет на дальнюю приводную радиостанцию, мягко отжал от себя ручку — пошли на снижение. Спина Прохорова изогнулась влево, самолет содрогнулся. На табло погас красный свет и тут же зажегся зеленый: шасси выпущено!
«А эмоции пока держи при себе. Сейчас наступает самый ответственный момент, небо с овчинку покажется.
На посадочном курсе особенно не разгуляешься, тут, как по проволоке, надо на полосу спуститься. Не телепайся, Прохоров, не телепайся…» — предупреждаю мысленно летчика, хотя машину он ведет вполне уверенно.
Истребитель, почувствовав от выпущенных колес лишнее лобовое сопротивление, неудовлетворенно зарычал, лениво опустил нос. «Прибавь обороты», — прикидываю я в уме. И тут же вижу, как стрелка счетчика оборотов пошла на увеличение. «Молодец!» И мне кажется, что мои мысли проникают в его мысли и смешиваются воедино. Да, мы сейчас не существуем отдельно друг от друга, хотя и сидим в разных кабинах.
У меня перед глазами ходуном ходит ручка управления. Она как живая. Немного дрожит. Дрожит от радости, от счастья, наверное. Как мне хочется за нее ухватиться, руки чешутся. Управление сейчас, поди, тугое: до предела натянуты пружины, как нервы перед сложной хирургической операцией. Но трогать управление нельзя. Пусть сам, сам летчик преодолевает натяжения пружин самолета, а не усилия инструктора, который может зажать его в зависимости от настроения. Я и ноги под себя поджал, а хотелось бы их распрямить, вперед вытянуть, подвигать туда-сюда — онемели уже. Но тогда упрешься в педали — самолет раскачается. В моем спокойствии и заключены те таинственные токи передачи искусства вождения самолета вне видимости земли. Это и есть метод «из клюва в клюв».
Хлопья облаков враз свалились с капота. В кабине посветлело. Свежее стало и на душе, будто форточку кто открыл — родная тайга внизу распахнулась широкой панорамой. И вышел Прохоров точно — «градус в градус». Вот тебе и финтифлюшки! Теперь по столбовой дороге, по «пенькам». «Пеньками» летчики называют треугольные щиты, которые поставлены в створе полосы, как большие молочные пакеты. Вон и бетонка — рукой подать, она сейчас маленькая, в тоненькую нитку вытянулась.
Прохоров перевел самолет через лес. Плавно вытянул из угла. Под крылом замелькали черные швы бетонных плит. Летчик вытянул шею на полную длину. Казалось, что у него вот-вот отскочит голова и упадет на колени. Прохорову хотелось завершить этот полет успешной посадкой. Самолет неслышно заскользил по полосе. Летчик снова втянул голову в плечи. Посадил он тоже сам, мне так ни разу и не пришлось вмешаться в управление, приложить усилия к тугим пружинам. Перестали у меня и руки чесаться.
— Чудесно, — сказал я летчику, вылезая из кабины. — Давайте на боевой, видите, вон «двадцатка» стоит. Вас ждет! И в облака, пока нижняя кромка не опустилась.
— Как? Я сам, что ли? — не поверил Прохоров и попытался подняться с катапультируемого сиденья, но его удержали привязные ремни.
— А кто же? Хватит вам на «спарке» летать.
— Вот спасибо, товарищ майор, — как-то виновато произнес летчик, вытирая рукой засохшие губы. — А как там? — неуверенно кивнул он в сторону СКП. — Командир не против?
— Все предусмотрено. Идите на «двадцатку», принимайте ее но всем правилам и по готовности — в небо. Ни пуха ни пера, как говорится! — приветливо бросил я и, еще раз глянув в побледневшее, туго стянутое лямками шлемофона лицо Прохорова, неторопливо спустился по шаткой стремянке.
Я постоял возле самолета. Прохоров все еще сидел в кабине и, уткнувшись в приборную доску, молитвенно шевелил губами. Такой полет ему, наверное, и во сне не снился. Сидя в этой громадине, летчик казался маленьким-маленьким. Прямо молекула. Я ударил носком сапога по лежащему на бетонке камешку и легко пошагал напрямик в направлении стартового командного пункта.
Возле СКП, у винтовой лестницы, облокотившись на перила, стоял старший лейтенант Смирнов. Ноги он расставил широко, точно врос в аэродром. Он читал книгу. На траве лежал маленький транзистор. А рядом, на ящике из-под пушечных снарядов, сидел его ведомый — лейтенант Анохин и глядел в небо с застывшим выражением лица. «Смирнов может, не раздумывая, пройти на самолете у самой земли и завернуть «мертвую петлю». Может отколоть любой смертельный номер, Горы сдвинуть с пути истинного». Про таких часто пишут газеты. Пишут или очень хорошее или очень плохое. Размеры предпосылки к летному происшествию и смысл возможной беды до него доходят только в виде того, что командир на разборе полетов за это «свернет ему шею» — отстранит от полетов, тут вся беда и несчастье. А что сам себе он может свернуть шею — до такого и мыслью не дотрагивается. Анохин — фантазер. Этот способен сделать еще больше, правда, в воображении. Но за Смирновым он пойдет в огонь и в воду. Так я охарактеризовал бы этих летчиков.
На взлет повел свой истребитель, командирскую «двадцатку», лейтенант Прохоров. Гром разнесся по окрестности, заставил вздрогнуть тайгу и само небо. Самолет быстро покинул полосу, и звук, обессилев, упал в широкий распадок между грядами сопок. Этот грохот мне показался каким-то неправдоподобным, неполным и глуховатым, точно слышал я его одними ногами. Видно, в этот миг мне передалась неуверенность Яшина. А Прохоров был уже в небе. Самолет его «врубился» в облака и исчез. Я открыл дверь СКП, где находилась дежурная смена по руководству полетами. Здесь тревожно звонили телефонные аппараты, беспокойно мигали сигнальные лампочки на пультах, резко и отрывисто звучало радио, за стеклянной стенкой солдат-планшетист в наушниках вычерчивал пути истребителей и отмечал их время цифрами. Все это было привычным, знакомым. Но сейчас, когда я давно не был на командном пункте, обстановка брала за живое, волновала. Волновала своей уверенностью, какой-то приподнятой торжественностью. Казалось, что эти люди руководят не полетами самолетов, а вращением нашей планеты. И не будь их — Земля раскололась бы на части.
Смена работала четко, слаженно.
Я подошел к планшету дежурного штурмана и стал следить за отметками самолета лейтенанта Прохорова на карте. Красная линия уже вязала вторую петлю «восьмерки». Маршрут летчик выдерживал точно по схеме. Но главное, как он будет держаться на посадочном курсе. Не увяз бы в липких облаках на снижении. Не придумал ли я из него летчика? Видно, жгли все-таки те самые угли, о которых говорил Потанин с Яшиным.
Тучи кружились, бесились, плясали. Им было все равно, им было весело. А пилоту каково? Каково полуслепому самолету?
Вскоре Прохоров уверенным голосом доложил, что выпустил шасси. «Прибавь обороты, гляди за курсом», — говорю я себе, но почему-то уверен, что летчик меня слышит. Я подталкивал его своим сознанием, словно мое сознание имело силу графической системы посадки, нарисованной у него в толстой тетрадке в черном коленкоровом переплете. Все будет нормально. Нормально все будет… Яшин без фуражки, в расстегнутой куртке стоит у индикатора кругового обзора, то и дело прислоняет свой взмокший от пота лоб к резиновому голенищу-тубусу. Там ясно виден полет Прохорова в электронном переложении.
— Вон он, гребет! — послышался ликующий голос позади меня.
Самолет Прохорова прорисовался у самой кромки облаков. Точно вышел! Финтифлюшки! Где Потанин? Пусть посмотрит! А Яшин? Что же ты там уткнулся в «голенище»? Вон смотри, самолет Прохорова тепленьким из облаков вышел, весь сразу проявился. Сыграл вам «Лунную сонату»!
Истребитель с двадцатым номером на борту мягко коснулся бетонки ж, замедляя скорость, с бойкой веселостью покатился в конец полосы. Повиляв хвостом, остановился, но голосистая турбина, не дав ему «понежиться», развернула в сторону рулежной дорожки. Прохоров зарулил истребитель на заправочную полосу, выключил двигатель. Было видно, как летчик выскочил из кабины, спрыгнул с приставной лестницы и обнял техника самолета и они вместе вроде бы закружились в лихом танце. Потом летчик отбежал от машины, остановился, посмотрел на нее и снова понесся в сторону СКП, размахивая шлемофоном. Он бежал и оглядывался, будто за ним кто-то гнался.