Птицы летают без компаса. В небе дорог много(Повести)
Шрифт:
Прошла минута, другая. И вот над сонной, мокрой и посиневшей от холода тайгой обозначилась черная точка. Точка росла, превращаясь в самолет. Это был Ноль-первый! Истребитель, ощетинившись посадочными щитками, перемахнул через макушки деревьев и, гордо задрав нос, прижался к земле.
С приглушенным свистом и рокотом самолет промчался возле СКП. И вроде бы за ним через сопку перекинулся ласковый ветерок. Сразу ожил флаг на мачте.
В конец полосы рванулся командирский «газик». А через некоторое время машина уже зафыркала у стартово-командного пункта. Хлопнула дверца. Потанин поднялся вверх по лестнице.
— Отбой! — строго сказал он и скрестил руки на груди.
Дежурный по полетам стремительно выбежал на мостик и, вытянув руку на полную длину, пустил в небо красную ракету.
Потанин подошел к планшету штурмана, сорвал с руки кожаную перчатку. Прищурился. И от этого прищура лицо его приобрело удивительную стремительность.
— Как вы тут вели меня, деятели? — спросил он и провел увесистой ладонью по карте. — Не скажешь, что здорово… У меня компас отказал, а они мне курс суют. Как его прикажете держать? Компаса-то нет! По солнышку, что ли? Оно само выхода не найдет к земле, в облаках заплуталось.
— По системе они вас заводили, товарищ полковник, — осторожно пояснил дежурный штурман, но тут же осекся под суровым взглядом командира.
— По системе Станиславского и Немировича-Данченко? Лицедеи! Знаете таких, товарищ штурман? Говорю, компас не работает а они мозги полощут. Сверхзадачу придумали. Ой, вы! — покачал он головой.
Я подошел поближе. Потанин сдвинул на затылок фуражку. Еще раз с укором посмотрел на штурмана, потом на меня.
— Выходит, Виктор Иванович, не одни птицы без компаса летают? — вставил я.
— Выходит, — согласился он, оттаяв. — Приноравливаемся к птицам. Ложку-то и впотьмах мимо рта не проносим. Научились. Так и здесь должно. А компас у меня и не отказывал вовсе. Это я так, для тренировки. Имитировал. Чтобы мои локаторщики не дремали. Профилактику мозгов им делаю, информацию к размышлению подбрасываю. А они — видишь ли! На такой умной машине пробить облака — раз плюнуть. Зажмурь глаза, брось управление, она сама, как слоеный пирог, проткнет эту облачность, только не мешай, — пошутил он и опять, сгорбившись, провел рукой по планшету и недовольно покачал головой: — Нарисовали… Кукрыниксы несчастные!
— Виктор Иванович, выпейте компотику, — весело предложила официантка, протягивая полковнику большую синюю кружку.
Потанин глянул на нее и сразу распрямился, будто только сейчас вспомнил о своей осанке, и заговорил уже совсем другим голосом:
— Вот спасибо, Людочка!
— Хорошо управляли и вывели хорошо, — осторожно ввернул я. — Зачем сердиться?
— Да не сержусь я. Чего мне сердиться?
Он потрогал рукой лежащую на столе коробку с нарисованными на ней тремя всадниками, отбросил крышку и взял из нее последнюю папироску. Понимающе посмотрел на меня, зажег спичку и поискал глазами лейтенанта Прохорова.
— Чего там притаился, Юра? — обращаясь к летчику, ласково сказал Потанин.
Лейтенант торопливо засеменил к столу.
— Товарищ полковник, лейтенант Прохоров выполнил…
— Выполнил, выполнил, — прервал его Виктор Иванович. — Не выполнил, а пробил, победил, можно сказать! Поздравляю, Юра! — крепко пожал он руку летчику. — Вот уж подергали тебя за воротник. Ничего, злее будешь. А сейчас давай отдыхать. В семье-то как у тебя, устоялось?
— Нормально, товарищ полковник.
— Вот и хорошо.
Потанин повернулся к Яшину:
— Что, комэск, подсуропили нас? А я еще верил. Рапорт, что на летчика настрочил, забери, для истории пригодится. Дома его на стенку повесь, на видном месте. И делай выводы…
— Делаю, делаю, — неуклюже потоптался на месте майор.
— Спасибо тебе, инспектор, — улыбнулся Виктор Иванович. — Видишь, себя вспомнил и реванш взял. История ведь повторяется, беркут.
Да, повторяется. Добро, которое нам отдает один человек, мы обязаны передать другому. Если бы мы расплачивались за добро добром только с тем человеком, который тебе его сделал, мы бы замкнулись в петле. А это уже не история. Так я тогда подумал, но ответил по-другому:
— Вспомнил, вспомнил, Виктор Иванович. Что поделаешь, мне очень часто приходится вспоминать себя, когда имею дело с молодежью, притом я привык и за них волноваться. В общем-то у нас у всех образовался большой перерыв, и всех бы нас следовало «провезти по собственной памяти», чтобы держать верное направление. — Я глянул на Яшина и добавил: — Память свою надо ворошить почаще, чтобы быть вежливым не только тогда, когда сами с собой разговариваем.
— Хватит, хватит философии, слышал все это, — остановил меня Потанин; его густые брови зашевелились. — Мы же не детский сад готовим.
— Такое я тоже слышал, — загорелся я.
— Согласен, согласен, — парировал полковник; ему явно не хотелось продолжать разговор на эту тему. — Сделаем, сделаем выводы. Верно, комэск?
— Верно, — нехотя отозвался тот.
— И глядите у меня, Яшин, чтобы командир звена капитан Рязанцев летал с инструкторского сиденья в облаках. Тоже поленились его выпустить? Хватит самим катать летчиков на «спарке». Методику обучения лучше совершенствуйте.
Яшин промолчал, только его маленькие глаза, казалось, стали еще меньше, точно сплющились. Может, сейчас он свои первые шаги в небо вспоминал, как трудно давались ему элементы выдерживания самолета на разбеге: направление, направление…
А вот Потанину вроде бы и вспоминать было нечего, словно он и не ходил в молодых летчиках. И все «первое» у него не такое, как у других, было, без особых волнений, что ли. Вернее, как без волнений? У каждого есть волнения. Просто он не думал так, как мы, что наши проблемы самые серьезные, а боли самые сильные. Скромнее у него все это было. В училище Потанин пришел облетанным, все ему давалось легко в технике пилотирования. Летал стрелком-радистом, а думал, как бы занять переднюю кабину, где сидел командир. И все-таки ее занял. А в строевой части пошел в зону техники пилотирования, в первый самостоятельный полет. Оторвал истребитель от земли, перевел в набор высоты, но не успел выполнить первый разворот, как у самолета остановился двигатель: в реактивное сопло птица-дура попала. Согласно инструкции, если у самолета «обрежет» двигатель до первого разворота, летчик должен садиться прямо перед собой. Но Потанин не стал так садиться. Ему было двадцать пять лет, а впереди была тайга и сопки. Он прекрасно знал, что истребитель не широколобый бульдозер — деревья с корнем не вырвет и землю не сровняет. Летчик развернул машину на сто восемьдесят градусов, выпустил шасси и отлично сел на свой аэродром. Сел, как говорится, безо всякого шуму. Перехитрил, превзошел он эту самую инструкцию. Видно, от природы у него такое чутье было, а что природа человеку дает, то и мылом не смоешь.