Птицы летают без компаса. В небе дорог много(Повести)
Шрифт:
— Чего же тогда говоришь «может»? Нашел ключик — открывай. Давай без сомнений. У меня у самого этих сомнений — во! — провел Потанин ладонью по горлу. — Отмычками тоже не пользуюсь. А так вот «может-может» — запишешь Прохорову в летную книжку «целесообразно дальнейшее обучение в облаках» и укатишь. А Яшин будет «возить» его на «спарке» и думать, что хорошо в чужих штанах на горячих углях сидеть. Печать-то печать, а кто будет отвечать.
— Такое я тоже предвидел. Не беспокойся — решение приму окончательное.
— Если предвидел, то хорошо. А Яшин этого боится. Что ж, полетай с Прохоровым в облаках и решай, — согласно кивнул полковник и, откинувшись на спинку кресла, немного подумал, а потом не глядя взял телефонную трубку.
— Так вот, Яшин, планируйте Прохорова в облаках со Стрельниковым. Понятно? Сколько? Да столько, сколько ему потребуется, пусть и летает… Теперь еще один вопрос: что там у вас со Смирновым получилось на групповом пилотаже? Слухи до меня дошли. — Потанин молча кивал головой, его густые брови сходились к переносице, и, когда они «замкнулись», он громко крикнул: — Вот вам и практическая аэродинамика! Практическая! Ох, Яшин, Яшин! Лениться начали. Летчиков мне портите. На кой черт на пилотаж лезть, если чувствовали себя неважно? То вы свое настроение демонстрируете, то вот — немощь. В следующий раз на групповой пилотаж со Смирновым сам слетаю. Пленки объективного контроля с того вашего полета мне представите. Все… — Потанин положил на рычаг трубку, разомкнул брови, поморщился и, погасив в себе неприятные ощущения, пояснил — Вот видишь, Смирнов групповым пилотажем с комэском недоволен. А ты говоришь, оценки занижаю… Ему надо такой пилотаж, чтобы глаза на лоб лезли, а Яшин решил с ним «блинчиком» отделаться. Ох, Яшин, Яшин! Нездоров — не лезь в небо, это тебе не больница!
Я не рассказал Потанину о том, что слышал тогда разговор Смирнова с Яшиным в штабе эскадрильи. Вспомнил, что за тот полет командир эскадрильи поставил летчику пятерку. Это обстоятельство окончательно стаскивало меня на позиции Потанина относительно нормативов оценок. Летчики сами не хотят подачек от командиров. Но теперь мне показалось, что наступил самый подходящий момент замахнуться и на Яшина, а заодно и на Потанина. Он ведь тоже иногда «демонстрирует свое настроение»…
— Слушай, Виктор, а ведь комэск у тебя перенял методику обучения летчиков. В воздухе он на пилотов ругается…
— Ты опять за свое? Ругается, не ругается. Я готовлю надежное прикрытие, а не детский сад в обозе. Во время реального боя летчик ласковых слов не услышит. Сам знаешь. А если я сейчас ругаю кого, то ругаю как отец сына — сколько бы ни ругал, а умышленно не уроню.
— Это у тебя что, в виде психологической закалки, что ли?
— Что?
— То, что ты с комэском в воздухе не особенно ласков, да и о другими. Ну, с Яшиным куда ни шло, он переживет. А Прохорову можно и рога так обломать. А сам говоришь, бодаться их учишь.
— Это уж ты понес из области лирики. А она мне, понимаешь, не с руки, потому что нужна она, как самолету кримпленовый чехол.
— Нет, погоди, — не унимался я.
— И годить нечего, — отмахнулся Потанин. — И ты из себя жалость-то не выдавливай.
— Ты вот часто наши дела с птицами сравниваешь. А помнишь, как у Шолохова? Когда птенцы поднимаются на крыле, беркут заставляет их набирать высоту, гоняет их там, в голубом небе, до изнеможения, чтобы выросли у птенцов крылья, чтобы сформировался сильный характер. Но беркут не ломает крылья птенцам, если они на первых порах боятся высоты. Сам ведь говоришь, что мы к птицам должны приноравливаться. А значит, и опыт передавать, как они, — из клюва в клюв.
— Шолохова я и без тебя знаю. Читал. Из клюва в клюв — это верно. Только ведь у твоего беркута совсем задачи другие, и нет у него такого сжатого план-графика. А тут что ни день, то вводная. И такая, что, если вставишь в счетно-решающую машину, — в щепки разлетится от напряжения.
— Ты не обижайся, Виктор Иванович, я просмотрел у тебя протоколы заседаний методического совета и не нашел там даже намека на то, как следует учить пилотов летать в облаках. Значит, нет у тебя в полку единой методики обучения, твои командиры учат летчиков всяк по-своему, не опираясь ни на педагогику, ни на психологию, учат, как ты говоришь, вообще. К примеру, командир звена капитан Рязанцев, который фактически должен был отвечать за подготовку Прохорова, — сам не летает с инструкторского сиденья в сложных условиях. Это логично?
— Постой, постой, как же так, — одернул меня Потанин и выдвинул ящик стола. Покопался там, вытащил тетрадь. — Нелогично, нелогично, — приговаривал он, шелестя страницами. Задышал тяжело. — Да, да, верно ты подметил, узрел… Зам мой уходит… — Потанин прикусил губу.
«Всерьез принимает, задумался… Наверное, мне с этой точки и надо было начинать…»
— Вот так-то, Виктор, — уже увереннее заявил я. — Вопрос о единой методике обучения молодых летчиков надо ставить остро, крупно и бескомпромиссно. — Теперь я почувствовал, что загорелся. — Я уже не говорю о грубости и резкости инструктора. Грубость при обучении пилотов, и особенно в облаках, — это второй враг после плохой погоды. Наша культура измеряется не количеством запомнившихся имен композиторов и художников, а числом летчиков, из которых мы сделали настоящих защитников Родины, — заключил я.
А Потанин уже вознес руки, как тогда на стадионе:
— Ну-ну, хватит, хватит, разошелся… Будто мы тут ни психологий, ни педагогик не читаем. Художники, композиторы, беркуты… Наплел. Четкий ты больно стал, навострился… — Виктор, вытянув губы, шумно вогнал в себя папиросный дым. Помолчал. Тишина стала неловкой, и он, почувствовав это, улыбнулся. А потом поглядел на меня косо, как на самолет, который вдруг снизился на недопустимо малую высоту, почесал затылок и хотел что-то сказать. Но я продолжил:
— Ну, представь, Виктор, многому ли можно научиться, если за тебя будет пилотировать инструктор? Я понимаю, что в управление надо вмешиваться лишь тогда, когда возникает опасность. Но не тогда, когда инструктору не нравится полет, когда, как ты говоришь, он демонстрирует свое настроение. Если мы будем приучать пилотов в воздухе действовать только по нашей воле, то ему и противник может навязать свою волю.
— Это верно, припер ты меня, — согласился полковник. — И насчет грубости твой верх, инспектор. Я же не Христос. Срываюсь иногда. Сам вижу. — Голос его смягчился, глаза потеплели, и глядел он теперь на меня с каким-то новым вниманием. — Вот недавно один техник выпустил машину в воздух с комком грязи в нише шасси, и после взлета не убрались колеса. За это я техника разделал под орех. Что ж, прикажешь, в «Крокодил» про него писать? Интересно и другое: техник моей жене на мою грубость пожаловался. Доложил, можно сказать. Генерала нашел. Лена со мной после этого случая неделю не разговаривала, молчанкой казнила. Воспитывала… — Виктор Иванович откинулся на спинку кресла и заколыхался от смеха. Смеялся он долго, с придыханием, взмахивая одновременно руками и хлопая себя ими по коленям. Смех этот был кстати, он разрядил обстановку.
Я глядел на Потанина и удивлялся. Сколько в этом человеке и смелости, и мужества, и доброты, и дерзости, и всего, всего… В одном человеке!
«Слава богу, он меня еще слушается…» — вспомнилась фраза Елены Александровны. И что бы Потанин ни говорил, как бы ни смеялся, он всегда чувствовал ее присутствие, хотя и невидимое, незримое, но заставляющее осматриваться. Только почему у меня такая услужливая память — снова воскресила Елену Александровну? А, ладно, в этом грех небольшой.
— У самолета, Виктор, когда ручку перетянешь, начинают крылья дрожать — не нравится. А мы дело имеем не только с машинами, но и с людьми. Которым, кстати говоря, от нас, командиров, иногда и защититься-то нечем.