Птицы летают без компаса. В небе дорог много(Повести)
Шрифт:
— Вы, значит, в большом городе устроились? — спросила она, вроде бы интересуясь мной, но вопрос тут же перенацелила: — А мы вот с Потаниным все время в глуши. Привыкла уже. Первое время трудно было, страшно хотелось уехать на запад, в большой город. Да жалко вот Потанина своего бросать. Как он без меня? Он ведь меня слушается… — на полном серьезе заключила Елена Александровна.
Она замолчала, но слова эти будто у нее на губах застыли. Из-за леса донеслись громовые раскаты, они с сухим треском рассыпались по окрестности. Елена Александровна сжала губы и посмотрела в небо. Трудно было
— Мой Потанин в тучи пошел, — тихо произнесла она. И в эти слова Елена Александровна вкладывала какой-то свой очень значительный смысл. Нет, муки за свою откровенность она не испытывала. Для нее не существовало отвлеченных понятий, она была переполнена реальными заботами, конкретными ощущениями. И я подумал, что если моя Аля хотела сидеть со мной в кабине одного самолета, то Елена Александровна мысленно шла где-то рядом с мужем и совсем в другой роли.
Легкий ветерок зашевелил деревья. В воздухе закружился тополиный пух. Мудрый тополь, заботясь о потомстве, разбрасывал свои семена по всему белому свету.
Мы подошли к дому, у подъезда которого стоял красный грибок с детской песочницей. Таким коротким оказался наш путь. Елена Александровна протянула мне руку:
— Заходите, Сергей Петрович, очень рада буду!
А ведь она стала еще лучше, будто эти годы сделали ее лицо законченным, дорисовали тайные черточки ее красоты. В прямом открытом взгляде виделся ум, мягкая сила и независимость. «Он ведь меня слушается…»
— Обязательно зайду, Елена Александровна, — ответил я и отпустил ее холодную руку.
Елена Александровна коротко, вприщур взглянула на меня, медленно повернулась и поплыла к подъезду. И не оглянулась ни разу. А зачем ей оглядываться?
Я шел в гостиницу и думал про свою Алю. Почему-то казалось, что сейчас я любил ее еще сильнее, чем всегда. «Природа приказов писать не умеет», — вспомнил я слова Потанина. Но природа ищет равновесия и стремится к нему. А это и есть приказ.
Мне-то вот тут рядом с Еленой Александровной давным-давно и искать нечего. Какое уж тут равновесие? В сущности, я ничего и не искал. Просто память взбунтовалась, наверное, хотелось ощутить то дурацкое волнение, которое я испытывал когда-то при виде этой женщины. Но того волнения уже нет, потому что нет уже той женщины. Да и не будет теперь у меня в жизни таких волнений и переживаний, какие были в первой любви, перед первым самостоятельным вылетом. «Первое» уже было. И не надо ни повторений, ни перемен. У меня осталось великое человеческое право: за других волноваться.
Лейтенант Прохоров стоял у «спарки» и мял в руках кожаный шлемофон. На руке у него на тонкой веревочке болтался черный мешочек с кислородной маской — с такими мешочками мы когда-то бегали в школу, в них сдавали галоши в раздевалку. Когда самолет заправили сжатым воздухом и от него отъехала полосатая машина с баллонами-торпедами, я бодро сказал:
— Вот видите, Юрий Васильевич, и нам о вами повезло, небо черт в голубой цвет перекрасил, в аккурат нам погоду в масть подстроил.
Прохоров застенчиво улыбнулся.
— Полетели…
Грозясь
— Закрывайтесь шторкой, — приказываю по радио летчику и беру в руки управление.
Лейтенант выполняет команду. Передняя кабина запахивается кремовым полотном. Теперь я не вижу летчика, а он не видит ни меня, ни неба, ни земли.
— Готов! — докладывает.
— Берите управление.
Передаю самолет из рук в руки. Перед глазами Прохорова сейчас только чашечки приборов с умными стрелочками — его надежными помощниками. Их много. «Они должны быть там, где должны быть». Стрелочки слушаются летчика, подчиняются его желаниям. Но они умны настолько, насколько понимает их доклады пилот. По ним он, вне видимости земли, строит образ полета, его рисунок. Приборы ему точно докладывают об изменении положения самолета в пространстве. Насколько своевременно летчик среагирует на отклонение стрелочек, и будет зависеть его движение вперед. «Курс… высота… скорость… контроль за работой двигателя…» Потерять что-то одно из виду — значит, потерять все…
Самолет идет ровно, устойчиво. Приходим в зону полетов по приборам. Создаю «непонятные положения». Резко ввожу истребитель в вираж, потом в боевой разворот — разбрасываю показания стрелок так, чтобы летчик потерял их все разом, но и разом нашел. Самолет падает, по до земли еще далеко. Прохоров обязан тут же восстановить прежний образ полета. Моя помощь летчику заключается лишь в том, чтобы утерпеть и не вмешаться в управление, не вмешаться в борьбу, которую он сейчас ведет на пределе своих собственных физических и духовных сил. С такими обстоятельствами он может встретиться один на один. Не условно! И тогда…
Прохоров четкими движениями рулей выводит «спарку» из крена и ставит крохотный «самолетик» авиагоризонта на нужную отметку.
Создаю положение еще непонятнее. Кручу полубочку и веду самолет со снижением. Вижу, как стрелки приборов мечутся по циферблатам.
— Выводите! — командую летчику.
Прохоров снова ставит истребитель в горизонт, и так ловко и проворно, будто я показываю ему детские фокусы, а он их быстро разгадывает.
Отключаю авиагоризонт. Пусть сам увидит «отказ» прибора, и важно, как он будет действовать без него.
— Отказал авиагоризонт, — слышу голос Прохорова по радио, — перехожу на дублирующий.
«Перехожу…» Он сразу же перешел к пилотированию самолета по «шарику и стрелочке». Самолет даже не почувствовал этот переход — не дрогнул, не откликнулся, не закапризничал. «И тут его не купишь! Молодец, Прохоров!»
Мне показалось, что этот летчик всю жизнь только и занимался тем, что выводил самолет из сложных и непонятных положений, разгадывал головоломки с отключенными приборами. И теперь я был уверен, что если он случайно «завалится» в облаках, то выйдет из создавшейся ситуации не случайно.