Птицы поют на рассвете
Шрифт:
Женщина снова вспыхнула.
— Идолы! Кары нет на вас господней! Только и знаете обирать народ! — завопила что было сил. Сама даже испугалась, стихла вдруг, и уже слабым голосом прохрипела: — Чего увидите, все отдавай. Нет коровы, куренка нет, так лахман последний отымете. Прихвостни немецкие! — Она снова разъярилась, с остервенением схватила вещи и швырнула Паше. — Давись, мерзота! Бери! Грабь! Дождемся и на вас управы. Неправда, дождемся!.. Идолы проклятые!
— Так я ж не даром, — защищался Паша. — Я ж в обмен. Не
— Все хватайте! Все! Все берите! — не слушала она. — Грабители бандитские!..
Было удивительно, откуда взялось столько злой силы у этой совсем пожилой и с виду хилой женщины.
Левенцов пробовал объяснить, что ничего не собираются они отнимать… Но, должно быть, она уже натерпелась, и никакие слова до нее не доходили.
Паша извлек из кармана еще коробок спичек и положил на стол. Женщина и не взглянула на коробки.
— И бранчливая ж попалась баба, — покачал Паша головой, когда они покинули домик.
— За полицаев приняла нас, — огорченно сказал Левенцов.
— Угу, — промычал Паша.
В зипунке, в заношенной шапке, в штопаных штанах, опущенных на сапоги, с заросшим щетиной лицом, будто посыпанным угольной пылью, с суковатой палкой, вырезанной в лесу, Паша уже не отличался от людей, которые им встречались. Теперь мог он без особого риска выходить на дорогу.
Ночью добрались до Гиблого острова.
По очереди подремали. Когда забрезжил рассвет, стали искать сброшенные мешки. Островок словно вылинял от ненастья и казался еще более грустным и блеклым, чем тогда, когда они были здесь.
Нашли два мешка. Два и сбросили.
— А теперь на поклон к рыжей бороде, — сказал Паша и хитро посмотрел на Левенцова.
Левенцов молчал. Но вспыхнувшее лицо выдавало его волнение.
— Без разведочки, товарищ лейтенант, не обойтись. Обстановка на хуторе могла и перемениться. Так что идти вроде мне, — сделал он жест, намекая на свой наряд. — Приятная будет встреча…
Неуклюже опираясь на палку, Паша двинулся вдоль ручья, помутневшего и вздувшегося. Левенцов и Михась остались в камышах и смотрели ему вслед. Вот вошел он в ельник, мелькнул раз-другой и скрылся.
Ждали долго.
Может быть, только казалось, что долго? Особенно Левенцову.
Возвращался Паша быстрым шагом. Грудь плыла вперед, и на крупном и сильном теле зипунок выглядел явно чужим и неуместным. «С недобрым, — екнуло сердце Левенцова. — По походке видно». Паша перепрыгнул через ручей, и Левенцов и Михась увидели его озлобленное лицо. «Определенно что-то неладное. Что-то стряслось». Левенцов почувствовал режущий холод, будто с него спала одежда и нагой стоял он под ветром и дождем. «Что-то стряслось…»
Паша наконец остановился перед Левенцовым.
— Пошел бы в управу и своими руками задавил бы гадину, — свирепо скрипнул Паша зубами, казалось, он сейчас выплюнет их. Побагровевший
— Да говори же, что случилось!
— Убили… Учителя того, из Ленинграда… Вчера. В школе. На глазах ребят…
Из слов рыдавшей Ирины и рыжебородого Паша понял, что учитель говорил на уроке о Ленинграде, и кто-то из ребят сказал: в Ленинграде теперь все по-немецки. А учитель: там все, как было, по-советски, немцы не взяли Ленинград и не возьмут… В полицейской управе узнали об этом. И вчера два гитлеровца пришли с Кнопкой и прямо на школьном дворе учителя расстреляли.
— Задавил бы гадину! — На сильной шее Паши вздулись жилы, и в этом напряжении угадывались его живые могучие мышцы.
Он переступал с ноги на ногу — не мог унять гнева.
— И язык не повернулся про лошадь…
Молча пошли к хутору. Поравнялись с хатой Тарасихи, с хатой сестер-колхозниц. Левенцов взглянул на дверь: надпись дегтем, вымытая дождями, блестела, будто сделанная только что…
Михась подошел к навесу, под которым переступала понурая лошадь, и укрылся за подпоркой в тени. Паша, положив руку на автомат, прошагал к ельнику.
Левенцов поднялся на крыльцо и вошел в дом.
Склонив голову, Ирина сидела у края стола, точь-в-точь как тогда, на том самом месте, и Левенцову показалось, что и не уходил отсюда. Он остановился у порога. Как и тогда, он увидел себя в зеркале на простенке — он был и там, в глубине комнаты, и оттуда смотрел на него человек с темными утомленными глазами.
Ирина с усилием повернула к Левенцову лицо, на котором, как у статуи, застыли все черты. Слезы мешали видеть его — было два Левенцова, потом три, потом больше и больше. Он все еще стоял у порога.
Рывком бросилась она к Левенцову, припала к нему головой, словно защищаясь от одиночества.
Рыжебородый поднял голову, и Левенцов увидел на его заострившемся лице новые глубокие складки.
— Был бы с оружием, — вздохнул он, — а то… Беззащитного человека убить!
— Да, — проговорил Левенцов. Но это не относилось к тому, что сказал рыжебородый. Он не знал, что сказать в утешение.
Он присел рядом с Ириной.
— Не знаю, как зовут вас… — посмотрел Левенцов на рыжебородого.
— Кастусь. Дед Кастусь.
— Лошадь бы нам, дед Кастусь. Груз тут кое-какой перевезти. Мы потом вернем.
— Сам поеду, — сказал Кастусь.
— Вам ехать? — упавшим голосом спросил Левенцов. — И далеко?
— А с вами.
Левенцов растерялся от неожиданности.
— Должны нас взять, — убежденно воскликнул Кастусь. — Беда такая.
— Но Ирина.
— А что Ирина?
— У нас совсем не сладко…
— А и здесь не жизнь.
— Не бойтесь, — Ирина медленно покачала головой. — В тягость не буду. Все равно отсюда уйду. Мне нельзя оставаться.