Птицы поют на рассвете
Шрифт:
И опять — он, командир. Но уже по-другому, смятения уже не было. Снова сидели они у Грачиных Гнезд, командир, Толя и он, ждали Алеся. «Это как буря, за которой чистый след…» Только сейчас услышал Левенцов слова эти в их твердости, окончательности и потрясающей ясности. «Это тебя не обойдет. Это сама жизнь…» Сама жизнь?
Его опять коснулось что-то новое, новое и большое, как тогда, после хутора, когда она, незримая, шла с ним рядом, и уютным казался ему холодный и мокрый лес, и ноги уже не ныли и твердо переступали — левой-правой, левой-правой… Он задыхался. Он уже не боролся,
Левенцов вздохнул. Он слышал, как глубоко и часто дышала Ирина, будто и во сне рвалась куда-то, подальше от этих мест, и он боялся шелохнуться, чтоб не остановить ее бег.
Бессонница утомила его еще больше, чем ходьба по лесному бездорожью. «Нет, не уснуть». Неторопливо встал и вылез из-под телеги.
— Иди, Паша. Вздремни и ты. Через час тронемся.
Паша подкинул лошади сена и через минуту замертво растянулся на том месте, где только что лежал Левенцов.
Кастусь и Михась проснулись почти одновременно. Потом вскочил Паша. Он прокашлялся, протер глаза, точно что-то мешало ему смотреть, нашарил в кармане крупицы самосада и свернул цигарку.
— Чем так, лучше и не ложиться, — мрачно махнул он рукой. — Закроешь глаза — и тут же поднимайся. А ну к едреной матери, — сказал он и, вспомнив об Ирине, оглянулся.
Подобрав ноги, она еще спала. Тусклый свет проник и под телегу и стер мрак с лица Ирины. Левенцов опустился на колени, притронулся к ней.
— Вставай, Ирина.
Неуверенно подняла она веки и тотчас их опустила.
— Ирина! — Левенцов легко потряс ее за плечи.
— А? — встрепенулась она, силясь сообразить, для чего ее будят.
— Ночь кончилась.
— А!.. — вздохнула.
Ирина высунулась из-под телеги, волоча за собой узлы.
Кастусь запрягал.
Снова двигались они лесной дорогой. Между голыми березами и осинами виднелась опушка.
Ирина продрогла, и оттого шаг ее был неровный, будто спотыкалась, губы посинели. Вздохнула раз-другой…
— Ирина, — сказал Левенцов.
Она подняла глаза.
— Очень трудно? — участливо смотрел на нее Левенцов. Его самого усталость сбивала с ног.
Ирина не ответила.
— Ты вспоминал обо мне? — вдруг спросила она.
— Да. А ты?
Ирина опустила голову. Молчание куда-то вело их вместе и в то же время разъединяло друг с другом. Она испугалась этого и торопливо пробормотала:
— Да…
Но молчание продолжалось, каждый старался представить себе, каким возникал он в воображении другого.
— Правда, ты думал обо мне? — Ирине хотелось еще раз услышать это, и она посмотрела на Левенцова. Он молчал. Он тоже взглянул на нее, их взгляды встретились, и он увидел: Ирина плакала.
— Не надо, Ирина, — тихо, но горячо сказал Левенцов.
Она доверчиво прижалась к его плечу, как там, в хуторе.
— Да, я вспоминала тебя, — сказала она с чувством и снова посмотрела на него. Глазам он поверил больше, чем словам.
Она ждала, что Левенцов снова заговорит, но он шел молча, держа в своей руке ее
— Расскажи о себе, — просила Ирина. — Рассказывай, рассказывай, как жил, как играл в лапту, как шалил в школе, таскал девчонок за косички и как ты влюблялся… Ведь ты влюблялся, да? И я тебе расскажу все. И выйдет, что мы вместе чуть ли не с самого детства. Вместе радовались, вместе все испытали… Правда, Костя?
— Правда, Ирина, — улыбнулся Левенцов. Ему хорошо с ней, но об этом лучше было думать, чем говорить.
— Мне хочется все знать… Рассказывай, рассказывай… — пробовала она отодвинуть горе, которое в себе несла.
Но это удавалось ненадолго. Он все время стоял перед глазами, отец, живой и напряженный, сухощавый, в неловкой на нем стеганке и фетровой шляпе. Он стоял на шумном школьном дворе, среди ребят, у старых ракит. Она любила это место, полное тени. Там, под ракитой, и похоронен он. Но она видела его живым, все время живым. Это была еще не память, это была боль. И перед избой, тоже еще не мертвые, тетя Фрося с детьми, и смотрит тетя Фрося на стреляющие в нее автоматы, и пули проходят сквозь ее несдающееся тело. И потом дедушка Нечипор, один на хуторе, беспомощный и обреченный. И Оля… «Где ты сейчас, Олька? Может, и косточки твои уже в земле? А я вот иду. Иду глухим лесом. Даже не знаю, куда и зачем, чтобы продолжать жить… Кругом только тучи. Одни тучи…» Она почувствовала себя совсем маленькой, ничтожной. «Война притупляет даже самое большое горе. Потому, наверное, что только горе и есть сейчас…»
Она шла, казалось, как и деревья, и трава, равнодушная к этой неуютности мира, окружавшего ее.
— Дальше не пройти, — услышала голос Кастуся.
— Похоже на то, — раздался голос Левенцова. Она и забыла, что он возле, слева.
— Надо забирать на колесную дорогу, — сказал Кастусь. Он остановил лошадь и ожидал, что скажет Левенцов.
Левенцов развернул карту.
— Вот сюда б… — Тоненькая извилистая линия тянулась поверх густо-зеленой кляксы. — И быстрее бы пошло дело. Пожалуй, короче было б на сутки. Как думаете? — показывал он Михасю и Паше. Но смотрел только на Михася.
— А выбираться — и все! — Паша, как всегда, был решителен.
Михась медлил с ответом.
— Вот на этот проселок, — постучал Левенцов карандашом по карте, он настойчиво выводил Михася из молчания. — Мы же выясняли: на пути селений мало и немцев нет. А с двумя-тремя полицаями, если придется, как-нибудь справимся. Ну?
— А чего тут! — снова выпалил Паша. Он дернул плечом. — Выбираться — и все!
Михась по-прежнему молчал. Брови его поднялись на лоб, глаза смотрели не мигая. Видно было, думает.
— Придется выходить на дорогу, — согласился он наконец. — Вон понизу уже богун и рогоз пошли. Значит, полчаса, час ходу, а там — болото.
— Болото, — подтвердил Кастусь. — Воля — не воля, а выходить на дорогу.
— Но тут, понимаешь, вот что. — Левенцов прикусил уголок нижней губы и опять уставился на Михася. — Через грейдер переваливать. Как раз на перекресток попадем. Предупреждали же нас — на грейдере патруль.
— Про то и думал, — сказал Михась. — А ничего не поделаешь…